Через минуту отец Лев ввел в дом человека, чья внешность поразила Коробейникова. Гость был одет в длинный серый подрясник, поверх которого была напялена куцая шубейка. Голову покрывала бархатная тертая скуфейка, из-под которой виднелись жидкие длинные волосы, собранные сзади в пучочек. Человек был тщедушен, с сутулыми плечами, почти горбат. Лицо было очень бледным, хотя и с холодного ветра, землистым, с провалившимися щеками, большими надбровными дугами, из-под которых смотрели недоверчивые серые глаза. Рот был крепко стиснут, словно воля его была напряжена, направлена на какую-то большую непокорившуюся цель. Борода почти отсутствовала, была представлена редкими волосинками, сквозь которые просвечивала кожа, будто организм весь остаток сил тратил не на взращивание волос, а на одоление непосильных нагрузок. Он выглядел больным. Казалось, движения причиняют ему страдание, словно суставы были деформированы ревматизмом, а общение с людьми является вынужденной, обременительной необходимостью.
Вошел, перекрестился на образ. Матушка, мелко семеня, напоминая торопливую птицу, подбежала под благословение. Гость отдал ей под поцелуй большую белую руку, мелко перекрестил ее склоненную голову.
– Знакомьтесь. Отец Филипп, мой сосед, сподвижник и желанный собеседник, с которым мы ведем непрерывный богословский спор. – Отец Лев помог гостю совлечь шубейку, принял и сложил скуфейку, повел к столу. – А это Михаил Коробейников, получивший известность московский писатель, который сегодня принял святое крещение.
Коробейников не решился повторить матушку Андронику, подойти под благословение, и лишь пожал большую, белую руку, неприятно поразившую своей холодностью и твердой негибкостью. Отец Филипп занял место за столом, присоединившись к чаепитию, жадно, с хлюпаньем пил чай, согреваясь после путешествия в открытой телеге.
– Хорошо, что пожаловали, отец Филипп, сподручнее будет вдвоем служить. Уже отчаялся было дождаться. – Отец Лев смотрел на священника цепко и весело, как на добычу, залетевшую в искусно расставленную сеть.
– Хотел, как обычно, на тракторе добираться, а тракторист запил. Хорошо, что сельповская лошадь подвернулась, – устало ответил гость.
– Сегодня у нас в Тесово отслужим, а после службы к вам пойдем, – бодро, радуясь предстоящему общению, сказал отец Лев. – Завтра вам помогу.
– Сегодня утром отпевал. Механик совхозный удавился. Тихий был. Пил, но негромко. И вот, на тебе, удавился.
– Народ живет с водкой, без Бога. Комиссары до удавки народ довели.
– Комиссары не пили, а веровали. Теперь комиссаров почти не осталось. Некому говорить с народом.
– И слава Богу, отец Филипп, что не осталось. Ну их, комиссаров-то!
– Комиссары – те же священники. Попы красной веры.
– Вот она, ваша ересь, отец Филипп! – с готовностью, словно ожидал этого заявления, воскликнул отец Лев. – Вы ее, часом, в храме не проповедуете? А то, на всякий случай, испросили бы благословения у владыки.
– Мне благословение было свыше. В каземате. Когда во Владимирской тюрьме, в одиночной камере на молитве стоял.
– Конечно, вы приняли крест, выстрадали свою веру. Но некоторые ваши утверждения, смею заметить, весьма отдают обновленческой ересью.
– Христос пришел, чтобы сначала рассечь, а потом соединить. Россия – страна великого рассечения и великого грядущего соединения. Россия соединит мир, все языки, все религии. Таков замысел Бога относительно России.
– Да это какой-то индуизм, отец Филипп! Вы, часом, не последователь Рериха? – Отец Лев едко возражал, впивался мыслью в высказывания собеседника. Было видно, что он предвкушал эту встречу. Его интеллекту, привыкшему к диспутам, была необходима полемика.
Явился из школы Алеша. Андроника захлопотала, готовилась его кормить. Богословский диспут в избе был невозможен. Они отправились в знакомую келейку на колокольне, и опять Коробейников уловил в движениях, взгляде отца Льва радость удачливого охотника, заманившего добычу в сеть.
Они сидели в тесной келье, в толще колокольни, среди белых стен, на одной из которых нежно светилась изумрудно-зеленая риза. Отец Лев уступил гостю заветное креслице, устроился рядом с Коробейниковым на топчане. Предвкушая беседу на любимые, волновавшие темы, спросил:
– Позвольте узнать, отец Филипп, что послужило толчком для создания вашего, весьма необычного и, я бы сказал, еретического учения, за которое, будь времена святой инквизиции, гореть вам на костре среди колдунов и ведьм?
Отец Филипп потупил глаза, стиснул на коленях белые бескровные руки. Щеки его еще больше ввалились, губы, цвета земли, что-то мучительно зашептали. И Коробейников вдруг подумал, что сидящий перед ним человек скоро умрет. И это ожидание близкой смерти еще живого, обреченного человека мучительно обострило внимание Коробейникова, заставило жадно следить за движением шепчущих губ.
– Видите ли, господа, с учением Николая Федорова, с его пасхальной мистерией, с его 'Философией общего дела' я познакомился в отрочестве самым странным, метафизическим образом. – Отец Филипп поднял глаза, и Коробейников поразился их глубокой одухотворенности, чудесному сиянию, будто тающие силы чахлого, обреченного тела превратились в чистый дух и этот дух светился в больших, восхищенных глазах. – Я учился в московской школе номер двести четыре, которая была построена в тридцатые годы на территории огромного Миусского кладбища, вокруг монастыря. Во время весенних субботников каждую весну мы сажали деревья на школьном дворе. Долбили грунт, рыли ямы и то и дело натыкались на старые склепы. Извлекали истлевшие чиновничьи мундиры, пуговицы с двуглавыми орлами, челюсти с золотыми зубами. Сажали молодой сталинский сад на костях исчезнувших поколений. Когда обустраивали футбольное поле и ставили ворота, выкопали череп. Все мы были молодые футболисты, болели за 'Спартак', за 'Динамо' и, разумеется, стали пинать этот череп ногами, играть в футбол. До сих пор помню, как мой ботинок ударил в пустые глазницы. Много позже, когда я исследовал топографию этого кладбища, уже зная, что там похоронен Федоров, я обнаружил, что его могила находилась примерно в том самом месте, где мы ставили ворота. Конечно, у меня нет полной уверенности, но некое мистическое чувство подсказывает мне, что я играл в футбол черепом Федорова. И именно из этого попранного черепа, из гулкой костяной чаши впервые
