– Как ты узнал?
– Секретарша Лиля рыдает. Стрем собрался и срочно куда-то уехал. По моим каналам в ЦК проверил – все правильно. Уволен в одну минуту. Выдернули, как гвоздь.
– Как гвоздь, – повторил Шор. Его лицо изобразило сложную геометрическую теорему, которую он секунду доказывал. Перемешал на лице оси симметрии, дуги, биссектрисы. Восстановил поколебленные пропорции, торжественно демонстрируя результат: – Было бы за что. Баб у себя в кабинете драл. Этой Лильке из загранкомандировок золото привозил. Теперь ее вместе со Стремом в курган закопают, как кобылу мертвого князя. Да и вообще, – он покосился в сторону Коробейникова, – фаворитам будет несладко. Кому-то, видимо, придется уйти. Я давно слышал, что тучи над ним сгущаются. Мы все, конечно, не ангелы, но ведь есть же моральный облик…
Коробейников покидал редакцию, ошеломленный падением Стремжинского. Связывал случившееся с их незавершенной беседой. 'Как гвоздь' – звучало эхо. Он физически ощущал молниеносную, резкую силу, которая ворвалась в кабинет и вырвала Стремжинского с корнем.
45
Утром позвонил отец Лев. Его голос показался родным, долгожданным, был исполнен нежности и любви:
– Миша, вечером непременно с тобой повидаемся. День у меня пройдет на конгрессе. Я делаю важное сообщение – о предрасположенности Древней Руси к принятию христианства. Это сообщение в виде статьи выйдет в православном сборнике. А вечером приезжай ко мне в гостиницу 'Украина', номер шестьсот двенадцать. Перекусим в ресторане и вдоволь побеседуем. Я тебя очень люблю…
Этот родной, преисполненный нежности голос вернул Коробейникову недавнее просветленное состояние. Мир снова показался бесконечным светящимся объемом, в котором среди света двигались разрозненные темные тени, не заслоняя источника чудесных лучей. И смысл жизни открывался как задача преодоления этих непрозрачных материй, превращения их в благодатный свет.
Эти размышления были прерваны телефонным звонком. Звонил Саблин, как ни в чем не бывало. Голос веселый, дружелюбный, чуть насмешливый, предполагавший незлую шутку – над собеседником, над самим собой, над всем белым светом:
– Мишель, я соскучился. Мне кажется, в моем отношении к вам есть что-то женское. Люблю, ревную, сержусь, склонен к ссоре, к раскаянию. Наше последнее свидание в бане было неудачным. По моей вине. Какой-то бес на меня напал. Уж вы меня извините. Очень хочу повидаться. Объясниться от чистого сердца…
Звонок был неприятен Коробейникову. С Саблиным не хотелось встречаться. Случившееся между ними казалось необратимым. Но снизошедшее на Коробейникова новое мировоззрение предполагало прощение, смирение, возложение всей вины на себя самого, признание своего несовершенства. Вернувшись из Тесова, он решил гармонизировать свою жизнь, не исключая из нее больные моменты, но одухотворяя их благодатным светом Христовой любви.
– Хорошо, Рудольф, повидаемся. Ко мне приехал друг, отец Лев, приходский священник. Он остановился в гостинице 'Украина', в номере шестьсот двенадцать. Приходите туда к семи часам вечера. Мы перекусим втроем, а потом я удалюсь с отцом Львом для обсуждения важных для нас обоих тем.
– Непременно буду, Мишель. Вы благородный, добрый, не помнящий зла. Номер шестьсот двенадцать. Я учился в школе шестьсот двенадцать. Какие совпадения! Если ты религиозный человек, для тебя нет случайных совпадений, а во всем – знак Божий. Буду думать, что бы могло означать это совпадение номеров. До вечера, Мишель, обнимаю…
И пропал, обозначив свое присутствие в светоносном объеме мира непрозрачной тенью.
Еще одна тень витала в этом благодатном объеме – неожиданное увольнение Стремжинского, которое необъяснимым образом касалось и его, Коробейникова. Он решил пойти в газету и выяснить детали происшедшего.
Его поразила перемена, случившаяся с секретаршей. Исчезла волшебная красота, пленительная томность, ленивая обольстительность. Вместо экзотической жрицы тропических рощ и лазурных лагун за столом сидела немолодая, утомленная женщина в неряшливо застегнутой блузке, с плохо убранными волосами. Лицо без макияжа и грима было пухлым и бледным, с голубоватым больным оттенком. Над губами и на переносице обозначились не видимые доселе морщинки, какие возникают на сочных фруктах, если те, оторванные от питающего черенка, долго лежат на солнце. Было видно, что увольнение Стремжинского является для секретарши личным несчастьем, что подтверждало давно известный факт: секретарша и ее шеф составляют классическую, нерасторжимую пару, подобно живописцу и модели, палачу и жертве, писателю и редактору. Каждый обретает смысл, будучи включенным в эту пару, и уменьшается, погибает, выпадая из нее.
– Ой, не знаю, что теперь будет, – удерживая слезы, по-бабьи махнула рукой секретарша, видя в Коробейникове огорченного и сострадающего человека. – Сегодня утром пришел, собрал все вещи. 'За что, говорит, не знаю. Какая-то клевета и донос'. Побледнел, схватился за сердце, думала, инфаркт, кинулась врача вызвать. А он говорит: 'Не надо. Медицина бессильна перед предательством'. И ушел…
В кабинетах редакции только и говорили о случившемся, с сожалением, страхом и необъяснимым тайным злорадством. Словно крушение яркого, властного, бесцеремонного начальника уравнивало его с теми, над кем он до этого возвышался.
– Вы знаете, он позволял себе недопустимые вещи. В Бухаре, на приеме у первого секретаря, у 'эмира бухарского', когда кругом сатрапы, вассалы, восточные яства, ковры, танцовщицы, Стрем подымается и произносит тост в честь хозяина: 'В Америке, говорит, входит в моду новшество. Берется сперма у выдающихся, талантливых людей, помещается в капсулу и замораживается в жидком азоте. Чтобы потом использовать ее при искусственном осеменении. Наш хозяин – выдающийся человек, талантливый политик, колоритная фигура этих колоритных восточных пространств. Будь моя воля, я бы поместил его сперму в пробирку, заморозил и сохранил для будущих поколений'. Можете себе представить, какая разверзлась тишина. Не исключаю, что об этом эпизоде доложили Рашидову, а он потребовал убрать Стрема за оскорбление узбекского народа…
– Нет, тут другое. Он замешан в валютных операциях. Его частые поездки в Западную Германию позволяли вывозить большое количество валюты. И теперь ее недосчитываются. Везде деньги, меркантильный интерес…
– Каково ему с такой высоты плюхнуться оземь! Ни дачи, ни машины, ни пайка, ни 'вертушки', не говоря о поликлинике. Пусть походит пешком, потрется в троллейбусе в час пик. С чего начал, к тому и пришел…
