стали по обочинам огибать заслон, который был почти неразличим в сером смерче. Слабо вспыхивали каски, взлетали палки, кружили два всадника, протаптывая лошадьми дорогу овцам. Стадо миновало заслон, снова слилось на дороге, покатило дальше. Пыль оседала, в ней вяло колыхались солдаты, будто их переехала слепая тяжелая сила. Было видно, как они садятся на обочине, иные ложились на землю.
– Твой черед, капитан!.. Надевай овчинный тулуп!..
Стадо приближалось, бежало, толкало впереди жаркий воздух, оставляло позади туманный шлейф. Были видны заостренные морды, косматые спины, стеклянные проблески глаз. Животных гнала неостывшая боль, страх, раздраженье. В костяных лбах маячила у всех одна, тысячекратно повторенная цель – высокогорные пастбища, прохладные водопои, зеленая трава, побуждавшие быстрей миновать раскаленные камни, набивавшие шерсть едкой горячей пудрой. Многие овцы несли в утробах ягнят, терлись разбухшими боками. Перед стадом бежал громадный баран с ребристыми, туго завернутыми рогами. Поодаль носились распаленные собаки, то и дело набрасывались на отстающих овец. Стадо сопровождал десяток пастухов на низкорослых коричневых лошадях – плоские лица, ватные халаты, ременные пояса, грязные, закрывающие лоб повязки. Были видны их гибкие повороты в седлах, желтая медь стремян. Стадо ревело, блеяло, истошно заходилось злыми воплями. Слышался лай собак, хрип лошадей, тонкие вскрики наездников.
Солдаты в ожидании схватки напряглись, изготовили падки, наклонились вперед, как перед стартом. Автоматы были заброшены за спину. Железные шлемы, короткие палицы, наклоненные, напружиненные тела делали их похожими на древних воинов. В этом степном стоянии Коробейникову чудилась странная фреска, настенная роспись, рисунок на древнем сосуде, из времен Чингисхана, Александра Македонского, персидского царя Дария, проводивших по пустыням табуны и стада, боевые колесницы и армии.
– Давай, Квитко, дуй в свою 'волшебную флейту'!..
Капитан стал рыться в нагрудном кармане. Извлек замызганный блокнот. Раскрыл. Схватил рукоятку горна. Приставил оцинкованную жесть к пересохшим губам, так что усики фривольно задрались вверх. Заглядывая в блокнот круглыми испуганными глазами, стал выдувать из трубы гортанные, металлические звуки, которые, как железные завитки, вырывались и неслись навстречу стаду. Звук был дикий, гортанный, гулко скрежещущий, навевающий оторопь и тоску, как, должно быть, навевала ее иерихонская труба в руках ангела, пролетавшего над обреченным городом. Обрезки железа достигали стада, вонзались остриями в овечьи шубы, в лошадиные бока, в лица наездников, причиняя боль, но не останавливали, а заставляли бежать быстрее.
Коробейников, завороженный диким, пропущенным сквозь железо косноязычием, подумал мимолетно, что участвует в языческом ритуале, в заклании жертвенных стад под вопли и песнопения жреца. Операция, к которой его готовили, есть мистерия во славу загадочного азиатского бога, взирающего с вершины горы прищуренными монголоидными глазками. Мысль была мимолетной и канула. Стадо ударило в заслон всей заостренной силой.
Солдаты оказались в клокочущей гуще, по пояс в рыхлом войлоке. Крутились, взмахивали палками, наносили удары в овечьи глаза, носы, плоские костяные лбы. Отпихивались ногами. Овцы отскакивали, вставали на дыбы, ошалело падали на грудь солдатам острыми секущими копытами. Старались вырваться из-под ударов. Но сзади напирали другие, слепо давили, теснили солдат. Пастухи визжали, скалили зубы, свистели бичами, превращая стадо в свирепый таран. И над всеми адскими хрипами, матерщиной, лошадиным ржанием истошно взывала металлическая труба, предвещая конец света.
Коробейников видел, как баран, наклонив тупые витки рогов, пер на сержанта. Лаптий выкрикивал несусветную ругань, лупил дубиной, которая отскакивала от рогов, погружалась в пыльный войлок, плющила в кровь мокрый бараний нос. Зверь, шалея от боли, встал на дыбы. Сержант схватил его за передние ноги, сжал кулаки, и они стояли в рост, упершись друг в друга лбами. Качались, давили, как в поединке – зверовидный человек и человекоподобный зверь. Лаптий свалил барана на сторону, копытами вверх, и того понесли на головах бегущие обезумевшие овцы.
Солдат Студеникин схватился с собакой. Огромный косматый кобель блестел клыками, рвал рубаху, тянулся к солдатскому горлу. Студеникин засовывал ему в пасть дубину, заталкивал в хрипящий зев, пытался там провернуть. Были похожи их близкие ненавидящие глаза, мокрые высунутые языки. У обоих по-звериному вздулись загривки.
Вокруг каждого из солдат возникали водовороты. Избиваемые овцы создавали рулеты, заматывали в них солдат, заворачивали в рыхлый войлок, душили. Солдаты вырывались из-под жарких живых кулей, вскакивали овцам на спины. Бежали, балансируя, по хребтам, сверху наносили удары.
Пастухи врезались в середину стада, хлестали бичами, пытаясь дотянуться до солдат. Крутились в седлах, вертели плоские лица, на которых тонкими серпами висели усы. Бич ременным хвостом захлестнулся вокруг дубины, наездник дернул, вырвал палицу из рук ошалелого пограничника.
Толстобокая овца пробегала мимо 'бэтээра', и из нее била блестевшая на солнце струя. Другая, выпучив окровавленный глаз, промчалась, и из нее хлестал жидкий помет. Овцы вскакивали друг на друга, кусались, бежали на задних лапах, уперевшись о спины других. Казалось, они совокупляются под ударами дубин, распаленные болью и похотью.
Жуткое побоище кружило голову, лишало рассудка. Коробейников чувствовал, как его затягивает воронка страдающей плоти, хотелось ворваться в стадо, бить, крушить, вырывая из животных больные звериные, хрипы. Был готов соскочить с 'бэтээра', кинуться в схватку. Мимо на потной лошади с луновидным коричнево-липким лицом проскакал пастух. Что-то выкрикивал, лупил в лошадиный бок остроносым чувяком, вдетым в медное стремя. Махнул бичом. Жгучий удар рванул Коробейникову плечо, заставил очнуться. Всадник проскакал. Было видно, как блестят на лошадиных копытах подковы.
Солдаты отступали, будто их увлекала лавина. Их уволакивало, сминало, уносило вместе со стадом.
– Капитан, приказ личному составу!.. Огонь на поражение!.. По овцам и лошадям!.. В людей не стрелять!.. Огонь!.. – Трофимов, свирепый, с длинным злым ртом, набрякшей шеей, тянулся с 'бэтээра' вслед пробегавшему стаду. Раздувал ноздри, вдыхал звериную вонь, ядовитую пыль. – Слышишь, капитан, огонь!..
– Был приказ – не применять оружия? – ошалело спросил Квитко. – Каждый день инструктаж – не применять оружие, не поддаваться на провокации…
– Бери матюгальник, приказывай!.. Огонь на поражение!..
Начальник заставы медлил, переводил круглые испуганные глаза с полковника на жестяную трубу и дальше, на клокочущее стадо.
– Дай сюда!.. – Трофимов схватил трубу, прижал к злым губам и яростно, выдувая из трубы прозрачное пламя, закричал: – Личному составу!.. Пресечь нарушение государственной границы!.. Огонь на поражение!.. Стрелять по овцам и лошадям!.. В пастухов не стрелять!.. Огонь!..
