способную разрушить великое целое. Женщина – источник предательства. Несет не рождение, а смерть. Не красоту, а уродство. Одинокий мужчина, освобожденный от женщины, творящий подвиг, и есть античный герой.
– Ты сказал – Саблин? – Коробейников изумленно глядел на друга, полагая, что ослышался. – Ты виделся с Саблиным?
– Он был у меня вчера в мастерской, и я ему благодарен. Он понимает мой замысел как проявление высшей свободы, которая избавит человека от извечных пут бытия. Исправит ошибку природы, разделившей человечество на два противоположных пола, что создает великое напряжение, бессмысленную трату сил, отвлекает человека от творчества. Бессмертный человек не имеет нужды размножаться, а значит, избавит себя от женщины. Женщина – признак смертного человечества, воспроизводящая в своем чреве не жизнь, а грядущую смерть. Саблин считает, что женское чрево – источник всех зол и всех преступлений. Скальпель, вторгающийся в женское лоно, вычищает из него скверну. По его словам, я не убийца ребенка, а человек, выбирающий вечную жизнь, не нуждающийся в продолжении рода. Скопцы кастрировали себя, чтобы не отвлекаться на женщин и всецело служить Богу. Я кастрирую себя, чтобы служить Городу Будущего.
– Извини, все это бред. Не слушай Саблина. Он сам – жертва неведомой мне катастрофы. Он купается в твоем страдании, чтобы забыть свое собственное. Иногда мне кажется, что он сумасшедший.
– Я тоже кажусь сумасшедшим? Сам себе не кажешься сумасшедшим. Все художники и творцы – сумасшедшие.
Они приблизились к помпезному дому, выходившему на бульвар. На уступах фасада высились алебастровые фигуры, олицетворяющие волю и молодость. Они охраняли несуществующую эпоху, как два стража, забытые на посту. В этом доме, в коммунальной квартире, в комнатушке жили Шмелев и Шурочка. Впервые после измены жены Шмелев возвращался домой.
– Ну что, я пойду? – спросил он неуверенно, боясь расстаться с Коробейниковым и оказаться вдвоем со своей мучительницей.
– Ступай, – отпускал его Коробейников. – Собери всю свою мудрость, благородство, любовь и прости ее. Она тебя ждет. Ждет твоего прощения.
Шмелев обнял Коробейникова:
– Благородство, любовь… Меня ждет… – и пошел в туманную арку.
А Коробейников, изведенный, измученный, остался один, чувствуя в душе глубокую пустоту, И эта пустота стала вдруг наполняться, как овраг наполняется талыми водами, над которыми зацветает черемуха, и в белых душистых кущах начинает свистать соловей. Он думал, как опишет в романе эту ночную прогулку, а также возвращение Шмелева домой, его свидание с Шурочкой.
29
Под вечер, когда рука устала колотить в кнопки и клавиши портативной машинки, а с темного резинового валика соскользнул очередной лист бумаги, Коробейникову позвонил Саблин:
– Мишель, у меня к вам неотложное дело. Мой любезный родственник Марк Солим хочет видеть вас у себя. Я гонец, передающий высочайшее приглашение.
– Он выбрал для этого вас?
– Не мог же он послать к вам Елену. Он не знает, что вы общаетесь.
– Зачем я понадобился Марку?
– Мишель, я совсем недалеко от вас. Позвольте, я зайду. По телефону не совсем удобно.
– Заходите, я жду.
Саблин говорил так дружелюбно и весело, с такой любезной, но неодолимой настойчивостью, что Коробейников не мог отказать. Испытывая раздражение перед этой простодушно-бесцеремонной навязчивостью, допустил к себе Саблина.
Тот возник быстро, словно звонил из телефонной будки возле дома и адрес Коробейникова был ему известен заранее. Появился в прихожей, оживленный, красивый, пахнущий свежестью, миндальным запахом хризантем, которые он держал в руке. Тут же преподнес вышедшей в коридор Валентине:
– Боже мой, именно такой я вас представлял! У вашего гениального мужа удивительный изобразительный дар. Молодая матрона, мать семейства, любящая, нежная, благоговеющая! – Он улыбался, слегка шутил, радостно оглядывал убранство прихожей, Коробейникова, Валентину, выскочивших детей, глазевших с порога детской комнаты на симпатичного визитера. Саблин кинул на вешалку-плащ. Валентина, польщенная комплиментами, погружала лицо в сиреневые хризантемы. Показывала Саблину гостиную, кухню, кабинет. Саблин охотно окидывал потолки, полы, стены быстрыми наметанными взглядами, словно снимал планировку, прикидывая, какую обветшалую мебель предстоит убрать, а какую, на свой вкус, поставить. Эта энергия вторжения, веселая бесцеремонность и цепкость раздражали и пугали Коробейникова. Он уловил в своем состоянии что-то звериное, первобытное – страх за свой выводок, самку, убежище, куда вторгся другой, сильный и агрессивный самец. Блестя загривком, упруго переступал лапами, жадно оглядывал чужое гнездо, метил его, присваивал, закреплял в нем свое присутствие.
– Рудольф, прошу ко мне… – Коробейников заслонил детей, легонько отсылая их в детскую, любезно и властно направлял Саблина в свой кабинет.
– Так вот где создаются великие творения. – Саблин, без всякой иронии, трепетно и благоговейно осматривал стол с пишущей машинкой, рукопись, лист бумаги, на котором сложными иероглифами был нанесен план романа – магический чертеж, напоминавший волшебное дерево. – Здесь витают ваши замыслы, Мишель, живут незапечатленные образы будущей книги! – Он озирал углы, где в легчайшей дымке дремали ненаписанные сцены романа, теснились лица будущих героев, и среди них лицо Саблина, как прозрачная тень, еще не нашедшая места в будущем сюжете. – Благодарю, что вы показали мне свое святилище.
И опять Коробейников испытал смятение, как если бы совершал ошибку, допуская в свою молельню энергичного чужака, исповедующего иную религию и заглянувшего в чужой алтарь из любопытства, прицениваясь к священным сосудам и дароносицам.
– Так что желает от нас августейший Марк Аврелий? – нарочито легкомысленно произнес Коробейников, усаживая гостя в кресло, боясь, что его неприязнь и смятение будут угаданы Саблиным.
