– Все странно, – сказала она. – Вот вы мне все это рассказываете. Мы с вами расстанемся и, наверное, никогда не встретимся. У вас будут семья, дети и внуки. И у меня будет семья, будут дети и внуки. И мне в руки попадется книга писателя Суздальцева. Я открою ее и прочитаю все то, что вы мне только что рассказали. Как вы сажали лес, как в нем поселились белки и птицы, и как на поляну вышел из леса розовый лось.
Он увидел, что к ее волосам прилепилось пернатое семечко. Зацепилось тончайшим лучиком. Ветер теребит его, хочет оторвать, а оно стремится удержаться, переливается. В его лучистой сердцевине дрожит крохотный, неразличимый для глаз образок. Суздальцев хотел, чтобы семечко удержалось в ее волосах. Чтобы его не унес ветер. Чтобы это мгновение продлилось дольше – волнистая лесная опушка, серебристое поле с мягкой, уходящей вдаль дорогой, и эта девушка, едва знакомая, ставшая вдруг дорогой и любимой. Дунул ветер, оторвал семечко, и оно, тихо вспыхнув на солнце, полетело. Все выше и выше, пропадая в синеве.
Они перешли поле, вышли к Красавину. Крест из-за горы переливался золотыми крупицами. В вечернем, начинавшем слабо краснеть воздухе синело шоссе.
– Ну, вот оно, ваше шоссе, – сказала она. – Давайте мой этюдник.
– Подождите, не торопитесь. Автобус придет через час. Давайте я покажу вам мой дом, познакомлю с хозяйкой тетей Полей. Она, как Арина Родионовна, подружка бедной юности моей. Приглашаю вас.
– Я согласна.
Они взошли на крыльцо. Миновали сени с деревянной кроватью и полотняным пологом. Вошли в избу. Тете Поле нездоровилось, она лежала на высоких подушках, смотрела страдальчески в потолок.
– Тетя Поля, познакомься, это Оля.
– Где ж ты ее, в лесу, что ли, нашел? Не знала, что у нас такие грибы водятся, – попыталась она пошутить, превозмогая страдание. – Пол собиралась мыть. Вон, воду принесла, и сморило. Неудобно в грязной избе гостей принимать.
Она смотрела на затоптанные половицы, на стоящее у печки ведро, в котором темнела намокшая тряпка.
– Давайте я пол помою, – неожиданно сказала Ольга. Не дожидаясь согласия, ловким смелым движением подвернула подол, как это делают деревенские бабы. Схватила тряпку, звякнула ведром и, наклонившись, стала возить тряпкой по замызганным половицам. Выжимала в ведро, снова шлепала тяжелую, сочную от воды тряпку на пол. Под ее руками половицы начинали блестеть, сверкали солнцем. Тетя Поля со своих подушек изумленно и благодарно смотрела на нежданную гостью. А Суздальцев, прижимаясь к стене, отступая от разливавшейся воды, глядя на ее сильные, голые ноги, крепкие руки, ниспадающую волну волос, вдруг подумал, что эта женщина станет его женой, родит ему детей, и ее сила, свежесть и красота ниспосланы ему для того, чтобы он сейчас же, не раздумывая, сказал ей об этом.
Ольга вымыла пол. Отказалась от чая. Петр поливал ей у крыльца из ковшика на руки. Она смотрела на него своими вишневыми смеющимися глазами. И ему было весело и чудесно лить ей на ладони тонкую струйку воды, которая переливалась розовым закатным светом.
Он посадил ее на автобус, и она обещала приехать через неделю. Когда он вернулся в избу, тетя Поля все еще лежала на подушках.
– Вот, Петруха, ты и привел из леса жену. Другую не ищи, лучше ее не найдешь. Она тебе и детей родит, и будет тебе всю жизнь помогать.
Он ничего не ответил, не удивляясь тому, что вещая старушка читает его мысли.
Тетя Поля постанывала во сне, всхлипывала, тихо вскрикивала. С кем-то вела непрерывный разговор, жаловалась, умоляла, баюкала. Суздальцев сидел за перегородкой при свете лампы под зыбкой беличьей тенью и писал.
Писал о войне. Она уже не была чем-то внешним для него и случайным. Не была заблудившейся в будущем чьей-то неопознанной жизнью. Это была его будущая жизнь, данная ему в прозрении. Была война, на которой суждено было ему воевать. Выжить на этой войне и состариться. Описать ее, водя по бумаге искалеченной рукой, следя за строчками полуслепыми глазами. Чувствовать, как при глубоких вздохах болит в груди старинная рана.
…Он преуспел в сочетании слов, в создании образов, в сотворении метафор и писал об этой войне через много лет, после того, как она завершилась. Письменный стол был из орехового дерева, с бронзовыми ручками ящиков. Был завален рукописями. А в книжном шкафу, который блестел стеклом за его спиной, виднелись корешки его многочисленных книг. На полках стояли черные африканские маски, медные буддийские колокольчики, амулеты богов из обсидиана. И среди множества трофеев, привезенных с воюющих континентов, голубела, изумрудно переливалась, полная воздушных пузырьков стеклянная ваза. Изделие восточного стеклодува. Продолжая писать, он чувствовал, как ваза смотрит на него своим голубым немигающим глазом…
Впереди, у горизонта, возник едва различимый прочерк. Быть может, мираж, сгусток жаркого воздуха, в котором тонули лучи. Черточка отделилась от горизонта, снова слилась. Отслоилась и стала приближаться. В бинокль Суздальцев разглядел вереницу верблюдов, запаянных в стеклянный жар. Их число менялось, они то сливались, то разделялись, пока не превратились в отдельные темные бусинки, нанизанные на незримую нить. Казалось, вертолеты чутко дрогнули, заострились, ярче проступили цифры на бортах, словно в машинах появилась свежесть, хищная устремленность. Через пространство пустыни они вошли в контакт с медлительными животными, оседлавшими их людьми. Прочертили между собой и ними невесомые прозрачные нити.
– Сорок шестой, вижу цель!.. – зарокотало в шлемофоне.
– Цель вижу, сорок восьмой!
Суздальцев торопил стремленье машин. Они шли наперерез каравану. В бинокль было видно, как верблюды пустились вскачь, понукаемые наездниками. Он ждал, что оттуда, где бежали животные и клубился под их ногами песок, и на горбатых спинах восседали наездники в тюрбанах, – оттуда прянут кудрявые трассы, станут ввинчиваться в небо, приближаясь к вертолетам, и летчики, спасаясь от попаданий, бросят машины в противоракетный вираж.
Но выстрелов не было. Караван приближался. Головной вертолет по-рыбьи нырнул. Застыл на мгновенье. От него, в продолженье полета, рванулись к земле заостренные клинья, черные, мерцающие огнем ураганы. Было видно, как вокруг каравана встали рыжие фонтаны песка. В песчаном облаке мерцало, рвалось, падали и шарахались верблюды, летели в стороны закутанные в балахоны люди. Продолжая сниженье, вертолет брызнул из-под брюха огнем. Черные клювы впились в землю, превращаясь в сплошное дрожащее пламя. Казалось, громадные пальцы пробегают по клавишам, и под каждым пальцем взрывается тусклый огонь.
Вертолет, завершая удар, отвернул, показав круглое блюдо винта. Суздальцев почувствовал, как дрогнула штанга, на которой сидел, как машина наполнилась гулким колокольным ударом. Из-под кабины вперед ушли две дымные колонны. Удаляясь, сошлись, превращаясь у земли в шары огня. Будто кто-то сгреб караван, отшвырнул в сторону, оставив на песке две круглые, полные дыма рытвины.
Они выпрыгивали из вертолета в песчаную бурю, поднятую винтом, один за другим, все, кроме прапорщика Корнилова и понурого, истерзанного афганца. Легкие, упругие в приземлении солдаты. Их длинноногий, как скороход, командир. Тяжеловесный майор Конь. Суздальцев прыгнул последним, ощутив ногами мягкость бархана, а лицом уколы бессчетных песчинок, хруст на зубах, жаркое полыхание пустыни. Старался, не открывая глаз, выбраться из-под ревущего вихря. Бежал за солдатами, видя, как те рассыпаются веером, держа автоматы, готовые слепо, неприцельно открыть огонь.
Там, где шел караван, реяло туманное облако, сквозь которое неясно различались разбросанные взрывами животные, бесформенные груды поклажи. Оттуда в любую секунду мог раздаться треск очередей, и тогда – падать на бархан, огрызаясь выстрелами, ждать, когда второй вертолет, получив от радиста сигнал, пойдет на удар, добивая из неба уцелевших стрелков, осыпая солдат спецназа колючими, на излете, осколками.
Но выстрелов не было. Суздальцев бежал на пыльное, пронизанное солнцем облако, чувствуя, как в воздухе струится гарь и запах жареного мяса, словно где-то дымился мангал с разложенными шашлыками.
В песке темнели две воронки от удара ракет, их дно было влажное, еще не прогретое солнцем, и по
