упражнения. Стрижайло не мог на это смотреть и поспешил прочь из дома престарелых.
Приближаясь к Кремлю, видя, как водянисто переливаются в небе двуглавые морские коньки, он вдруг заметил на набережной Москва-реки медленно бредущего Сталина. Генералиссимус был понур, едва переставлял ноги. Ухватился за гранитный парапет. Одежда стала соскальзывать с него, как мокрая известка. Упали на асфальт шинель, парадный китель, фуражка, седые усы. Слезла скользкая маска лица, и вместо Сталина на набережной, на холодном ветру, стоял Семиженов, голый, с большим пупком и рахитичными ногами, которыми зябко семенил в темной луже.
Уже подходя к дому, в замоскворецком переулке увидел Грибкова, который только что сменил обличье скарабея на человеческую внешность. Перед ним круглился большой мучнистый шар, стенки которого набухали и шевелились. Образовалась рваная трещина. Наружу высунулась, стала увеличиваться, росла белая жирная личинка, перетянутая кольцами хитина. Опиралась на хвост, который все еще находился в комке навоза. Голова же с клещевидными челюстями возвышалась над Грибковым, норовя укусить. Тот испуганно приседал, вжимал голову в плечи:
— Ты кто?.. Ты кто?.. — вопрошал он чудовище.
На личинке разорвался хитин. Из него просунулось очаровательное бархатистое тельце, голова с темными стеклянными глазами, растворились огромные, смугло-коричневые крылья с голубыми и кремовыми пятнами. Огромная, великолепная бабочка траурница накрыла Грибкова шатром своих крыльев.
— Ты кто? Ты кто? — лепетал Грибков.
— Я — твоя смерть!.. Я — Рогозин!.. — ответила траурница.
Стрижайло вернулся домой, утомленно упал в кровать и заснул, ожидая на утро проснуться в «иной жизни».
часть четвертая. «Мельник»
глава двадцать пятая
Утром он проснулся с чувством освобождения, как после детской болезни с жаром, бредом, чудовищными кошмарами. Все это было позади, все сгинуло. Даже духи тьмы, угнездившиеся в его плоти, притихли, или вовсе покинули пещеру тела, улетучились бесшумным перепончатым роем. Он рассматривал карту Пскова, читал чудесные имена старинных порубежных городов — Гдов, Изборск, Порхов, от которых веяло кольчугами варяжских дружин, зелеными городищами и крепостями. Синее Псковское озеро соединялось с Чудским и даже на карте казалось студеным, пенным у берегов, лазурным в сердцевине. Крохотные Толбенские острова, крупицы суши, были окружены синевой. К ним стремилась его душа. К ним звал неведомый старец. В них притаилась «иная жизнь», которую ему предстояло открыть. Стрижайло собирался немедленно ехать. Прикидывал, какие вещи он должен с собой прихватить. Какими припасами обзавестись, чтобы в канун зимы, очутившись на островах, не пропасть среди льдов и буранов, под раскаленными ночными небесами, где алмазно сверкают созвездия его новой судьбы.
Его отвлек звонок в дверь. На пороге стоял Веролей, мучительно улыбаясь, как если бы сознавал всю неуместность своего появления, умолял о прощении:
— Без телефонного звонка… Столь бестактно… В сей ранний час… — лепетал он, и его бескровное лицо скопца, не ведавшее прикосновения бритвы, источало болезнетворное свечение, каким светятся ночные медузы и обрывки океанских водорослей. Стрижайло вдруг ощутил странный ожог, словно медуза коснулась его холодными, обжигающими щупальцами. Это был «поцелуй смерти», сигнал, прилетевший из бездонных глубин, где обитает Демон Погибели, вестником которого был Веролей. И мелкие демоны, поселившиеся в душе Стрижайло, разом проснулись, раздули шерстяные бока, растворили черные немигающие глаза. — Мне велено вас пригласить… Машина внизу…
Стрижайло и не пытался возражать. Был парализован вестью из черной сердцевины земли, которой принадлежала его душа. Послушно стал собираться.
У подъезда стоял «мерседес», похожий на черную раковину, отражавшую переливы неба, разноцветные фасады, проблески проезжавших машин. В душистом полутемном салоне его ждал Потрошков. Он был в модной, молодежного покроя куртке, его грудь закрывало пышное шелковое жабо, в котором тонул подбородок, — загадочное чувствилище, с помощью которого Потрошков управлял мирозданием.
— Вы сказали, что после выборов я буду свободен, — подавлено произнес Стрижайло.
— Работа сделает вас свободным, — усмехнулся Потрошков.
— Вы сказали, что после выборов я смогу уехать.
— Я в вас нуждаюсь. Кроме вас мне не на кого опереться.
— Я очень устал, — отрешенно сказал Стрижайло, действительно испытывая опустошенность.
— А разве я выгляжу отдохнувшим? Разве те, кто посвятил себя Государству Российскому, могут сейчас отдыхать?
— Я уеду, — безнадежно сказал Стрижайло.
— Я вас не держу. Просто приглашаю на прогулку. Хочу вам кое-что показать.
— Я утомлен впечатлениями.
— Там, куда мы едем, находится близкое вам существо.
— У меня нет близких существ. К счастью, я абсолютно одинок.
— Это не так. Обещаю встречу с очень дорогим для вас существом… Поезжай, — приказал Потрошков водителю, — В супермаркет…
Они промчались через город, где все еще висели агитационные плакаты и лозунги. Кое-где на фасадах виднелись беглые, начертанные спреями надписи: «Единая Россия» — иуды». «КПРФ — козлы». «Жирик — жид». ««Яблоко» — жопошники». «СПС — пидеры». С рекламных щитов смотрели жизнеутверждающие физиономии партийных лидеров, большинство их которых истлевало в мусорном баке истории. Пересекли Кольцевую дорогу, и за обочиной запузырились фантастические сооружения, напоминавшие огромные легкие, возбужденные гениталии, наполненные воздухом кишки, пульсирующее сердце. Это были знаменитые магазины Потрошкова, громадные супермаркеты, где Стрижайло пережил озарение, и ему открылся проект, непосильный для обыденного разумения, — плод гениального прозрения, ниспосланного божеством. Теперь проект был реализован, и архитектура дирижаблей, «летающих тарелок» и надувных «даблоидов» вызывала в нем угнетающие воспоминания, чувство разочарования и вины.
— По-моему, вы здесь были однажды. Не волнуйтесь, я не предлагаю вам дешевую распродажу устаревших унитазов, вышедших из моды автомобилей или гробов с кондиционером и трехразовым питанием, — сказал Потрошков, когда «мерседес» остановился перед порталом, напоминавшим растворенное женское лоно. Над ним вздувался голубой живот беременной великанши. Выше круглились набрякшие соком груди. И повсюду, — на плавных вздутиях, складках, телесных углублениях виднелись таинственные знаки, загадочные иероглифы, фантастические руны, в которых скрывался сакральный смысл. — Супермаркет — лишь видимость нашей деятельности, маскирующая сущность, которая находится на нижних горизонтах строения, — сверхсекретная биологическая лаборатория ФСБ, куда имею честь вас пригласить.
Стрижайло испытал болезненное возбуждение. Словно попал в тревожащее поле, в котором затрепетали его живые молекулы, напряглись и удлинились клетки, и все биологические процессы стали происходить интенсивнее и иначе, подвергаясь принудительному воздействию поля.
Они вошли в супермаркет, в просторный объем, наполненный шелестом кондиционеров, душистыми и теплыми ветерками, мягким рассеянным светом, где все казалось искусственным, лабораторным, синтезированным. Двигались эскалаторы, тихими звонами привлекали внимание рекламные объявления, трепетали разноцветные табло, оповещавшие о новых марках автомобилей, скутеров, снегоходов. Стрижайло устремился, было, на эскалатор в ту часть торгового центра, где еще недавно его взор пленяли сиреневые и золотистые «бентли», находился античный амфитеатр, где концентрическими полукружьями,
