мигающими разноцветными лампочками, которые, казалось, воспроизводили своими миганиями жаркую музыку, вращение девичьего живота, биения ее опьяненного сердца. Пальцы, усыпанные кольцами, ухоженные, с красивыми ногтями, перебирали восточные четки, — жемчужны, нанизанные на нить, сходившиеся к нарядному, бирюзового цвета, шарику.
Стрижайло вглядывался в лицо девушки. Утонченная, с длинными бровями, огромными ресницами, оттенявшими закрытые веки, она казалась спящей и видящий дивный сон. Она видела халифат от теплых изумрудных морей, в которых рождался жемчуг, до ледовитого иссиня-черного океана, вдоль которого шли вереницей белые медведи. Из золотых песков, из цветущих садов, из еловых таежных дебрей, из сиреневых тундр поднимались минареты мечетей, искрились изразцы медресе, и люди, разных рас и наречий, славили всевышнего Бога, научившего их устами святого Пророка, праведно жить, умирать. Тело девушки, исполненное прелести и красоты, источало цветение молодости, обещало всякому, кто его созерцал, земные наслаждения и услады. Но лицо было одухотворено неземной мечтой, озарено несбыточной надеждой на исполнение вещих пророчеств о временах, когда люди соединятся в единый вселенский народ, создадут единое земное царство, в котором будет царить добро, и каждому в душу будет смотреть любящий лик верховного правителя и божества. Ради этой мечты она когда-то хотела вступить в партию «Сталин». Ради нее же теперь она поступила в услужение к сильным суровым людям, научившим ее исполнять ритуальный танец живота, означавший единство Вселенной, носить мигающий «пояс Шахеризады», напоминающий детскую новогоднюю елку, перебирать жемчужные четки, где каждая жемчужина означала священную мысль, и пальцы, перебирая теплые ядрышки, все ближе подбирались к бирюзовому заветному шару.
Стрижайло заворожено следил за ее смуглыми перстами, перебрасывающими по нитке ядра жемчуга. Вот осталось четыре, три, две жемчужины. Пальцы нежно коснулись последней, перекинули ее вдоль нити, сжали бирюзовое зерно.
Раздался ужасный взрыв. Слепящая вспышка распространилась по залу, расшвыривая и испепеляя пространство. Летели обрубки ног, кровавые ошметки тел. Перевертывались горящие кресла. Пронеслась оторванная, продолжающая петь голова солиста с желтыми оскаленными зубами и развеянными горящими волосами. Желтой кометой промчалась раздавленная гитара. Повсюду кричали, стонали, падали. Ползли, поддерживая разорванные животы. Волочили перебитые конечности. Дым, кровь, непрерывный визг и стенание, среди которых, не разрушенная взрывом, работала телекамера, показывая то убитого, с мучительной улыбкой юношу, то ободранную, кровоточащую девушку. И среди горящих полов, разбегающихся людей камера вдруг остановилась на поломанном, со струйками дыма, кресле, где лежала оторванная кисть руки, сжимавшая жемчужные четки.
Уже через несколько минут в новостной программе передавали о совершенном террористическом акте, о «чеченском следе», о сотнях убитых и раненных. Показывали мужественных пожарных, спасателей, работников ФСБ, и среди них — деятельного, властного Потрошкова, раздававшего приказы, ликвидирующего последствия ужасного взрыва. И не было нигде Человека-Рыбы, не было обещанной потехи, шутих, фейерверков, а было злодеяние, кошмар, преступление. И в опросах, что делали репортеры у прохожих на улицах, звучало: «Где Президент? Почему он не обеспечивает нам безопасность?»
Стрижайло тщетно пытался дозвониться до Человека-Рыбы. Тщетно пытался поймать по телефону Потрошкова. Только под вечер их соединили:
— Это ужасно… — услышал Стрижайло измученный голос Потрошкова. — Ужасная ошибка… Вместо холостых зарядов положили настоящий фугас… Будем искать виноватых… Где господин Рыба, не знаю… Забился в тину… Об одном тебя прошу, дорогой, продолжай дебаты… Мы не должны идти на поводу обстоятельств… Будем сражаться за наше будущее… Ведь у всех у нас есть дети, — и на этом мимолетном замечании их разговор оборвался. Стрижайло остался наедине со своими страхами и подозрениями.
Однако, приближались дебаты между второй парой претендентов, — аграрником Карантиновым и выдвиженцем либерал-демократов Золушкиным. Формат передачи «Дай в глаз» по-прежнему казался наиболее подходящим для дискуссии. Телеведущий Соловейчик, искусный стравливатель, начинавший, как устроитель собачьих и петушиных схваток и боев без правил, опять был в центре общественного внимания. Во время прошлых дебатов бронежилет не уберег его от перелома бедра, а хоккейная маска не защитила от сотрясения мозга. Поэтому теперь поверх модного фрака он надел рыцарский доспех ХVI века и напялил танковый шлем времен Второй мировой войны, не раз спасавший танкиста вермахта при ударе о броню «тигра».
В качестве народных болельщиков были приглашены рыбаки подледного лова, литейщики завода «Серп и молот» и отставные чекисты-андроповцы. На скамейке экспертов расселась интеллектуальная элита, безупречная в оценках и утонченных вкусах. То были — киновед Дондурей, режиссер Дыховичный, драматург Радзинский, критик Вульф, чье очаровательное косноязычие дополнялось незаурядностью ума, академик Капица и литературовед Мариетта Чудакова, вполне оправдывающая свою фамилию непрерывными экстравагантными выходками.
Гонг, чем-то напоминающий удары Биг Бена, ознаменовал появление на ринге Карантинова. Это был истинный денди. Его одежда не подпадала под стереотипы «высокой моды» для аристократов, но поражала изяществом и той небрежностью, какую могут позволить себе лишь принцы крови. Это и был истинный принц Чарльз, благожелательный, снисходительный, в черном фраке, где одна фалда была намного длиннее другой. Белую манишку украшал фиолетовый артистический бант, а в золотистые, прекрасно причесанные волосы был вколот гребень с сапфиром. Он раскланялся и стал в стороне, воплощение благородства, знатности и независимости.
Последовали новые звоны, похожие на удары в рельсу, какими в зоне сзывают на работу зэков. Под звуки била вышел Золушкин, косолапый, сутуля спину, опустив до земли могучие руки, поглядывая из-под косматых бровей диковатыми, близко посаженными глазами. На нем были галифе, тельняшка, малиновая блуза, подаренная телеведущим Дибровым. На ногах, загибая носы вверх, красовались турецкие чувяки времен геноцида армян. Нагло ухмыляясь, повернулся спиной к залу, и все увидели, что на ягодицах в галифе был сделан широкий вырез и тусклым металлом отсвечивал титановый зад.
В рыцарском доспехе, с жестяной трубой, возник Соловейчик, своим видом создавая впечатление средневекового турнира, на котором роль Прекрасной дамы играла Мариетта Чудакова.
— Итак, продолжаем состязание самых влиятельных и отважных политиков, рискнувших составить конкуренцию нашему Президенту, — загудел из глубины железных масс Соловейчик, как если бы он был Диогеном, сидящем в бочке. — Жребий открыть дебаты выпал уважаемому аграрнику Карантинову, известному своими коммунистическими взглядами. Хотелось бы услышать, господин, или, правильнее, товарищ Карантинов, вашу критику программы оппонента и собственную положительную программу, поверив в которую, народ сделает вас Президентом. Прошу, — и он отступил в дальний угол и встал, похожий на экспонат музея готики.
— Называйте меня просто — Чарльз, — мило, снисходя с высот аристократизма до вульгарного Соловейчика, произнес Карантинов, слегка покашливая в ладонь, которую облегала белоснежная перчатка. Другая перчатка была небрежно заткнута за кушак. — Что до критики оппонента, я перенесу ее на весь тот уклад, из которого вышел уважаемый мною господин Золушкин, вовсе неповинный в том, что родился в корыте, рос в сарае, а мужал и набирался разума в мордовской колонии строгого режима. — Открытость и благожелательность тона сделали свое дело. Рыбаки подводного лова перестали насаживать мотыля на мормышки, литейщики «Серпа и Молота» оторвались от чтения библии, чекисты-андроповцы, помнящие вклад Карантинова в восстановление памятника Дзержинскому, сдержано зааплодировали. — Я могу упрекнуть господина Золушкина, членов его почтенной фракции и тех граждан, кто поддерживает их на выборах, в недостатках хороших манер. Они нарочито делают вид, что чужды правил хорошего тона. Например, излюбленная манера их талантливого лидера — схватить за волосья какую-нибудь даму и волочь ее вдоль рядов в Государственной Думе, покуда из бабы ни хлынет вода. Еще огорчает манера их лидера, — проходя вдоль рядов, харкнуть какому-нибудь депутату в морду. Что-то в этом есть от верблюда, от «кэмел», не правда ли? Еще они все дурно выражаются, и если бы мне пришлось записывать фразы, которые позволяют себе господин Золушкин и его коллеги по партии, то получились бы одна азбука Морзе. Кстати, принцесса Ди, по которой продолжает скорбеть мое сердце, только раз в жизни позволила себе употребить матерное слово, когда королева-мать окончательно ее достала. Старуха кого хошь доведет…
Произнесенная негромким голосом речь произвела самое благоприятное впечатление среди
