вовлекаемый в незримый поток, рассматривая южные домики. Бежал по двору, сметаемый стрельбой и криками. Всасывался в зал, мешаясь с безумной толпой. Эта гравитация боли не пускала его, принуждала остаться. Он не ответил осетину.
Они поднялись на второй этаж. Под одобрительными взорами знаменитых ученых затащили на подоконник край двери, где торчали ноги в заостренных туфлях и сиреневых нелепых носках. Конвоир отвлекся, — прислонил к стене автомат, что-то доставал из кармана единственной рукой. Дверь наклонилась, сбрасывая вниз рыхлое тело. И следом на подоконник вскочил осетин, мелькнули обтянутые белыми штанами ягодицы, и он провалился вниз. Было слышно, как что-то хлюпнуло. Не подходя близко, Стрижайло видел, как бегущий появился на пустом дворе, пересекал его прытким бегом. Однорукий схватил автомат, оттолкнул Стрижайло, стал бить с руки вслед беглецу, подымая вокруг солнечные фонтанчики пыли. Промахивался. Белый костюм мелькнул на зеленой насыпи и исчез. Несколько выстрелов прозвучало издалека, пули проверещали высоко над крышей.
— Бежать хотел, крыса! — охранник приставил горячий ствол автомата к горлу Стрижайло. Рваные губы его тряслись, шрам наполнился свекольно-фиолетовым цветом. — С пулей в башке побежишь!
— Оставь его, — раздался голос в дверях. Там стоял Снайпер, в перчатках, спокойный, ироничный. — Один сбежал, хорошо. Пусть федералам расскажет, сколько у нас их баб и щенков. А то уже врать начинают. Говорят по телевизору — сто тридцать шесть заложников. А тысячу не хотите, собаки?
Однорукий убрал автомат. Матерясь, отвел Стрижайло в зал, пихнул в скопление заложников.
Он снова сидел в толпе, среди непрерывного шевеления, плачей и возгласов, окруженный множеством голов, на которые лилось одуряющее, жгучее солнце. Было ощущение, что он оказался среди библейского племени, которое изгнали с насиженных мест, ввергли в пустыню, где оно изнемогает от жажды и пекла. Опустилось, обессиленное, на бархан, в ожидании мучительной смерти. Еще возникало ощущение перрона, во время войны и нашествия, где множество беженцев, обездоленных детей и женщин, ждут эшелон, не веря, что он придет, обреченно всматриваясь в накаленную до блеска колею.
Боевики менялись у амбразур, поправляли непрочные баррикады. Менялся и тот, кто контролировал все, соединенные проводами заряды, держал стопу на педали взрывателя. Лысого, с бугристой головой и толстым затылком, сменил щуплый, почти юнец, с бегающим взглядом и рыжеватыми усиками.
Заложники страдали от жажды, от невозможности пойти в туалет. Женщины упрашивали конвоиров позволить им встать и выйти, показывали на плачущих детей. Их грубо обрывали, грозили автоматом, некоторых, пытавшихся встать, толкали на место ногой. Наконец, Снайпер, выглядевший главным начальником, распорядился отводить заложников небольшими группами в глухую, без окон, раздевалку, где им позволялось под присмотром конвоиров совершать мучительное действо. Когда туда, наконец, был отведен Стрижайло, все уже было залито мочой, покрыто испражнениями. Было невозможно дышать. Женщины, с которыми его отвели в раздевалку, не глядя на Стрижайло, приседали, громко журчали и булькали. Возвращались в зал, оставляя на полу мокрые следы.
В груде мобильников, на которых потоптался конвоир, время от времени начинал звонить уцелевший телефон. К нему тот час подбегал террорист, давил башмаком, добивал подранка. Гасил голубоватое зеркальце, огоньки светящихся кнопок. Стрижайло показалось, что он слышит свой телефон, — несколько фраз сентиментальной неаполитанской мелодии. Кто-то разыскивал его в мироздании. Конвоир, в пятнистых брюках, в рубахе с мокрыми подмышками, подошел и ударом каблука оборвал этот неопознанный зов.
Ближе к вечеру, когда солнце исчезло, и небо закрыла туча, на дворе перед спортивным залом загудел мегафон. Лающие, рокочущие звуки катились в душном воздухе, проникали в зал, создавая неразборчивое эхо. Это было неожиданно. Было свидетельством того, что снаружи о них знают и думают, ищут с ними связь, желают помочь.
Стрижайло в металлическом рокоте различал отдельные фразы:
— Доставить гуманитарную помощь… Детей и женщин… Питьевую воду и продовольствие… Хорошо известный доктор Рошаль…
В зал пришел Снайпер, держа возле уха мобильник. Не высовываясь, не подходя к окну, выглядывал во двор, слушал вибрирующие звуки.
— Какого хуя ты прислал матюгальник? — услышал Стрижайло, — Я тебе сказал, никаких переговоров с педерастами. На хуй мне этот жид из Москвы? Давай Дзасохова и Зязикова. Они что, перебздели? Предупреждаю, здесь будет гора трупов! — отключил телефон. Смотрел на заложников блуждающими, незлыми глазами, словно любовался доставшимся ему богатством.
Мегафон умолк. Непрерывное голошение в зале не позволяло слышать звуки снаружи. Лишь иногда гудел автомобильный двигатель, или слышался стук проходящего по насыпи поезда, или звенел пролетавший в стороне самолет.
Он увидел, как террорист извлек из кармана штанов легкий, из зеленого шелка, платок. Расстелил на свободном пространстве, под металлическим тросиком с висящей бомбой. Положил автомат. Опустился на колени и стал совершать намаз, — застывал, заслоняя ладонями лицо. Стремительно падал вниз, касаясь платка лбом. Замирал в благоговейном поклоне. Вновь распрямлялся, закрыв глаза. Что-то беззвучно шептал, заслоняя лицо ладонями. В толпе молились заложницы. Снимали с груди ладанки и серебряные крестики. Целовали, воздевая мокрые от слез глаза. Возносили молитвы, принуждая молиться детей. Стрижайло казалось, что на небесах существуют два разных бога. Один в чалме, в бархатном зеленом халате, величественный, как Верховный муфтий. Другой — в золоченой митре, белобородый, в сияющей ризе, как патриарх. К обоим возносятся молитвы. Боги выслушивают их, степенно обдумывают. Обращаются один к другому. О чем-то благожелательно переговариваются. Космос поделен между божествами, и каждый управляет своим участком, — дарил избавления, обрушивает гнев. Ведет переговоры с соседним богом, достигая компромисса, стараясь не допускать между собою конфликта.
Изнывая от жажды, обессилив от гнетущих переживаний, Стрижайло осматривал сидящих рядом людей. Молодой мужчина с синеватой щетиной тоскливо водил глазами, прижимал к себе двух детей, мальчика и девочку. Обнимая их худенькие плечи, чувствуя свою вину и беспомощность, а те доверчиво и страстно жались к отцу. Прямая в спине, худая женщина, по виду, учительница, собрала вокруг себя старшеклассниц и что-то им тихо нашептывала. Девушки сбросили от жары блузки и платья, остались в трусах и лифчиках, были похожи на пляжных красоток, и одна из них слегка улыбалась. Крупная, пышная женщина с заплаканным лицом обнажила смуглую грудь и кормила младенца, придерживая двумя пальцами смуглый сосок.
Внезапно, поодаль, Стрижайло углядел маленького мальчика. Тот расстегнул пиджачок, сдвинул на сторону аккуратный маленький галстук, старался поймать дующие из разбитого окна ветерки. Рядом лежал большой портфель, и на нем желтела аппликация, — смешной утенок с раскрытым клювом. Это был тот самый мальчик, который странно был явлен ему в Москве, как предвестник несчастья. Другой таинственный знак, — старик с наградными колодками, — где-то немощно лежал, невидный в густой толпе. Женщину с искусственной мальвой он не заметил среди заложников.
Стрижайло и мальчик встретились глазами. Его поразило детское лицо, — бледное, нежное, с приподнятыми изумленно бровями и большим чистым лбом, оно выражало недоумение. Словно он не понимал, кому понадобилось причинять ему страдание. Где дорогие и милые люди, которые еще недавно окружали его нежностью и любовью, снаряжали торжественно в школу, повязывали, словно взрослому, галстук, укладывали в кожаный, пахнущий вкусно портфель нарядные книжки, целовали, горделиво вели по улице. Теперь этих милых людей не было рядом. Все ужасало и мучило, пугало непосильными для детского разума страхами.
Стрижайло вдруг показалось, что мальчик похож на него, — того, наивного, болезненно-робкого, кого любила и лелеяла бабушка и кого запечатлела детская фотография. Стена их дома на Палихе, бабушка с обожающим, чудным лицом и худенький мальчик, испуганный и напряженный.
Стрижайло издалека улыбнулся мальчику. Тот благодарно улыбнулся в ответ. Они обменялись молчаливыми улыбками, установили между собой немую близость. Стрижайло не мог понять, он ли своей улыбкой утешает и поддерживает мальчика, или тот, улыбнувшись, возвращает Стрижайло стойкость и надежду на избавление.
Быстро темнело. Туча, застлавшая небо, была окрашена снизу оранжевой зарей, от которой стены зала приобрели медные отсветы. Множество людей, притулившихся на полу, полуобнаженных, с распущенными волосами, казались первохристианами, которых гонители поместили в сердцевину медного
