Среди ночи появилась луна, маленький белый ломоть, окруженный светлым туманом. Словно луна испарялась, и в белом облачке пара застыли два льдистых кольца — голубое и розовое.
Колыхались в тенистых складках, подымались на освещенные гребни и вдруг вышли к дороге. Стояли, запыхавшись, поправляя рюкзаки и оружие. Майор в ночной бинокль смотрел на тонкую струйку дороги, за которой внизу начиналась долина, смутные лоскутья полей, клубки виноградников и садов. Поодаль, заслоняя дорогу неровными уступами, темнел кишлак.
«Усвали», — подумал майор, довольный точным прохождением маршрута. Компас, карта, чуткая интуиция вывели его кратчайшим путем. Группа, не плутая, сохранила время и силы, вышла на рубеж засады. Его бинокль скользил по развалинам кишлака, по белесой струйке дороги, отделявшей бестравные горы от плодородной долины.
— Продвинемся выше, к Шинколю, — Разумовский целил во тьму тяжелые цилиндры бинокля.
Луна, окольцованная голубым и зеленым, туманилась над его головой.
Они двинулись горами вдоль дороги, минуя Усвали, пока желтоватая змейка, продолбленная в грунте копытами ишаков и верблюдов, не уткнулась в другой кишлак, такой же безжизненный, как и первый, напоминавший скатившиеся к дороге глыбы камней.
— Шинколь, — сказал Разумовский.
Они остановились на гребне напротив кишлака, и майор втягивал в ноздри холодный воздух ночи, стараясь уловить запах деревенского дыма, скотины, жилья. Но воздух был чист, как спирт, обжигал ноздри. Луна своим льдистым стерильным светом уничтожала все остальные запахи жизни.
— Вернемся назад! — сказал Разумовский. — Там есть высотка: оба кишлака на ладони. Там, я думаю, и встанем!
Они расположились на вершине, над которой отвесно возвышалась другая гора. Внизу пролегала дорога, и оба кишлака, Усвали и Шинколь, были видны с горушки. Здесь, на вершине, изрытой лисьими норами, они залегли в засаду. Оковалков разводил солдат, укладывал их за гребнем на твердую каменистую землю. Солдаты вытягивали усталые ноги, укладывали оружие, рации, распаковывали мешки, извлекали из них галеты и фляги. Было видно, как солдат прижимает флягу к губам, проливает воду, и на землю падают мелкие лунные капли.
Он выставил дозоры на флангах. Определил наугад в непроглядном сумраке возможные пути отхода. Утром, при первом свете, он изучит ландшафт, переставит людей, скроет их за гребнем горы. Он совершил главное — подвел людей к рубежу, выполнил приказ командира. Через несколько дней, израсходовав продовольствие и запас воды, не дождавшись каравана, он снимет группу и тем же маршрутом уведет ее через горы обратно к бетонке, где их подберут «бэтээры».
Он вернулся на наблюдательный пункт, где гора была изрыта лисьими норами. Устало сел, развинтил флягу. Долго пил, наслаждаясь холодной, остывшей во время ночного марша водой. Пожевал галеты, отложив на утро завтрак — консервы, банку сгущенки. До рассвета оставалась пара часов, и он решил подремать.
Вытянул ноги, просунув их в лисью пещеру. Уложил на камень бинокль, автомат с ночным прицелом, подтолкнул под голову брезентовый валик плащ-палатки и замер, глядя на высокую луну.
Ноги гудели. В плечах, изрезанных ремнями, позванивали и покалывали сосуды. Сна не было. Было пьянящее возбуждение, вызванное напряженной работой мышц, чутким вниманием, радиацией звезд, таинственной светомузыкой гор, туманным ночным светилом.
Он лежал в горловине лисьей норы. Грунт был исчиркан когтями зверя, а свод отшлифован ворсинками лисьего меха. Здесь, на склоне безвестной горы, протекала жизнь звериной семьи — свадьбы, игрища, ссоры, зачатья и рождение детей. Теперь здесь лежало его усталое потное тело, поместилось оружие, пахнущее железом и смазкой. Он вытеснил лисью семью, занял ее место.
В эти краткие минуты отдыха, когда отступали заботы, и солдаты, совершив переход, уснули, и дозоры на флангах озирались в ночные бинокли, и до новых забот, до утра, оставались часы покоя, к нему вдруг пришли неясные, не имевшие ответа вопросы, заклубились невнятные мысли.
Зачем ему, майору Оковалкову, выпала именно эта жизнь и эта война, и луна над афганской горой, освещающая озаренный кишлак? Почему другим досталась иная доля, они проводят свой век в мирных трудах, оставляя после себя построенный дом, написанную книгу, рожденных и взращенных детей? А он, осматривая плоды своих рук, обнаруживает растерзанный труп, гнойный бинт, обгорелый кишлак. Для чего он добывает этот опыт? Кто и где им воспользуется? На этой азиатской войне или на другом континенте? Или этот опыт войны пригодится ему в сырых пространствах России?
Зачем он пришел на эту войну и на эту гору, под эту туманную розово-голубую луну? Она светит на черный кишлак, над которым прошла авиация, выжгла и выбила жизнь. Что он найдет и поймет среди азиатских племен у границы Пакистана и Индии? Вдали от любимой реки, где в синей воде отражается белая звонница, сахарные мокрые льдины, изумрудное оперение селезня, и он, мальчик, стоит на сыром песке, смотрит на последние льдины, и за ними — первая просмоленная лодка.
Он услышал шелест шагов. Рядом с ним опустился капитан Разумовский.
— Надо фляжки забрать у людей, — озабоченно сказал Разумовский, — отдать под присмотр сержанту, а то всю воду высосут. А нам здесь пару суток торчать как минимум!
— Слушай, — потянулся к нему Оковалков, радуясь его появлению, — вот сколько мы с тобой эту землю топчем, а ни разу по-доброму в кишлак не зашли, в мечеть не заглянули, на свадьбе не посидели. Что у них там на душе? Какие настоящие мысли? На допросах глаза ненавидящие. В кишлак — на «бэтээре». В дукан — с автоматом. Так и уйдем отсюда, не узнаем, что за народ!
— Плохо готовились воевать, — сказал Разумовский, проводя биноклем вдоль дороги, похожей на мучнистую царапину. — Страну не знаем, языка не знаем, нравов не знаем. Царские офицеры, они знали Восток, знали ислам. А мы вслепую воюем! А зачем вообще здесь воевать? Я готовился действовать на европейском театре. Вот этими руками могу штаб дивизии уничтожить, узел космической связи, разведывательно-ударный комплекс! На кой ляд мне бежать за верблюдами вдоль пакистанской границы? По кишлакам крестьянское тряпье ворошить! Разве это дело для армии?
— Да мы же говорили с тобой: армию надо пропустить сквозь малую войну и вернуть домой. Нам нужна армия с боевым опытом, а ей, я уверен, будет много дел и на территории Союза!
Разумовский, внучатый племянник маршала, выросший в вельможной семье, знал и видел такое, что для Оковалкова оставалось тайной. Глухо не договаривая, темнея от ненависти лицом, он говорил о продажных мерзавцах, захвативших власть, о гнойниках, которые нужно вскрыть. Рассуждал о союзе молодых офицеров, которые, достигнув высоких званий, получив округа и армии, очистят страну от мерзавцев.
— Посмотришь: вернемся в Союз, и начнется большая заваруха! Для армии найдется работа!
— Нам нужна не заваруха, а что-то другое, — силился высказаться Оковалков.
Это другое, неясное, неизреченное, приняло для него образ голубого льняного поля с сизой тропкой, по которой с кулечком, опираясь на палочку, идет пожилая крестьянка, и эта крестьянка — его мать.
— Хотел тебе сказать, — Разумовский угадал его настроение, тронул за плечо. — Я очень дорожу нашей дружбой. Ты настоящий командир и товарищ. — И, не давая ему ответить, озабоченно повторил: — Фляги сейчас собрать или подождать до утра? Высосут до дна, сосунки!
Он ушел, а Оковалков остался у лисьей норы, глядя на слабое мерцание земли: то ли блестели ворсинки лисьего меха, попавшие в свет луны, то ли слабая прожилка слюды в невидимом камне.
Внезапно ему показалось, что внизу в кишлаке мелькнул луч фонаря. Скользнул по стене, обозначил пятно, расплылся и прозрачной струйкой ушел в небеса. Он прижал к глазам бинокль, вглядываясь в руины, ожидая снова увидеть луч. Но в зеленоватом водянистом пространстве колыхались уступы развалин, рухнувшие купола и кровли, и не было признаков жизни.
Он испытал тревогу. Как вибрация воздуха, колебания воздушных молекул бесшумным ветром, она пронеслась над горой, достигла его зрачков, ноздрей, кончиков пальцев. Он смотрел на мертвый кишлак, пославший ему загадочный сигнал опасности.
Успокаивался. Не было луча, фонаря. Было случайное положение зрачка, в котором отразилась ворсинка лисьего меха, лунная прожилка слюды. Оковалков засыпал, подсунув под голову брезентовый валик плаща, положив ладонь на цевье автомата.
Он проснулся от холода. Ледяной язычок, отраженный от камня, лизал ему ребра, проникал под куртку
