ночное небо высокую светлоликую голову.
– Все, кто пришел сюда, – продолжал отец Владимир, терпеливо пережидая, когда Белосельцев усядется и утихнут хлопоты, связанные с его появлением, – это те, кого Христос называл «нищие духом»! То есть неутоленные, непресыщенные, недремлющие, алчущие Правды! Все мы алчем Правды и ожидаем Чуда! Оно, я верю, неизбежно случится уже теперь, на днях, на этих камнях! Мы пройдем через очищение, как сквозь небесный огонь, который спалит все накипи, все грехи! Мы выйдем из этого огня обновленные в Духе, как из купели! Примем здесь святое крещение! Но крестить нас будут не водой и Духом Святым, а огнем и Духом Святым! Так говорил великий молельник за народ и Россию отец Филадельф! – священник взглянул на Белосельцева, и тот склонился то ли в знак согласия, то ли в память о схимнике в черно- серебряном облачении, предсказавшем свою скорую смерть.
Все эти часы, истекшие с минувшей ночи, когда он прибежал сюда, на туманный пустырь, и ужаснулся при встрече с «Духами Тьмы», а наутро пережил ликование при встрече с «Духами Света», и потом, в особняке, испытал омерзение при встрече с врагом, и это омерзение породило в нем чувство отпора, своего превосходства, стремление одолеть, победить и под липой на сквере обернулось кошмаром, крушением, желанием пустить себе пулю в лоб, которое в последний момент превратилось в угрюмый стоицизм, вернувший его сюда, на этот пустырь, – все эти часы его душа возносилась и падала, то неслась в ослепительную высь, то рушилась и разбивалась о землю. Измученный, лишенный физических сил, он пребывал сейчас на шаткой грани между светом и тьмой, между гибелью и продолжением жизни. Его душа остановилась и замерла, опираясь на тонкую спицу, чудом сохраняла равновесие. Одно колебание ветра, один резкий вздох или перебой сердца – и спица рухнет, и он вместе с ней. Превратится в груду неодушевленной материи, как эта колючая сырая баррикада.
– А я говорю своим: «Мужики, так будете козла забивать, пока к вам в дом не придут, баб ваших не заберут, детей в канаву не выкинут?» – Рабочий в каске говорил сипловатым голосом, как бы подхватывая слова священника, истолковывая их по-своему, предлагая на суд собравшихся свое толкование. – Я говорю: «Союз развалили, Родину продали, а вы все козла забивали! В карман вам залезли, до копейки вычистили, а вы козла забивали! Завод закрыли, пионерлагерь, поликлинику, клуб – все разорили, а вы козла забивали! Теперь этот хам, пьяница на вас крест ставит, а вы что, так и будете козла забивать?» Взял я каску и буханку хлеба и сюда! Лучше я здесь, как мой батя под Волоколамском, погибну, чем этому Гитлеру покорюсь! – Его рука задвигалась, заискала что-то, наконец натолкнулась на обрезок трубы. Сжала его. Он сидел, оглаживая пальцами мокрое зазубренное железо.
Душа Белосельцева тайно взывала к чуду. Воздетый на тонкую спицу, опираясь на нее одним носком, как акробат, держащий полно налитый сосуд, он чувствовал шаткость и неверность бытия. Ждал, не случится ли чудо, и он, спасенный, устремится ввысь, к голубому нимбу, и выше, сквозь дождливые тучи, туда, где красота и свобода, унесет к ним свой наполненный драгоценный сосуд. Или сорвется со спицы, разобьется о жестокий асфальт с мазками ртутного света, с остатками разбитых сосудов, следами умерщвленных душ.
– А мы чего только не повидали, Господи! – беженка вторила рабочему, прижимая к себе жующую девочку. – Мужа моего убили таджики, хоть она, бедная, не видела, как отца ее забивают. – Беженка закрыла своей большой ладонью черные, ищущие, как у зверька, глаза ребенка. – Дом наш спалили, меня насиловали, по железным дорогам нас крутило-мотало. В тюрьме-то мы побывали, и в больнице, и в чистом поле. Со свиньями из одного корыта ели. И смерти я у Бога просила, и чтоб от смерти он спас. Пока вот сюда не дошла, к вам, люди добрые! Отсюда никуда не уйду! Если здесь помирать, здесь и помру. А если здесь спастись доведется, вместе с вами спасусь. Только не гоните вы нас от себя, люди добрые! – Она убрала свою ладонь с глаз девочки. Та продолжала жевать, смотрела вокруг испуганными на всю жизнь глазами. Рабочий тихонько погладил ее по мокрым спутанным волосам, разжав кулак с железным обрезком трубы.
Белосельцеву казалось, что и он, подобно этой скиталице, нашел свое место здесь, на баррикаде, среди людей «нищих духом». И пусть он умрет этой ночью от пули омоновца, так и не дождавшись прозрения, но вместе с товарищами, которых любил, ради которых был готов умереть.
– Вы не узнали меня? – тихо обратился к Белосельцеву интеллигент в отсырелой кепке, все это время пристально за ним наблюдавший. – Вы приходили к нам на завод с генералом. Я вам «Буран» показывал!
Белосельцев понял, где видел эти умные, печальные глаза, глубокие, через весь лоб, морщины, выражение сосредоточенного ожидания. На заводе, у белоснежной огромной бабочки космического корабля, куда привел его Красный Генерал, этот человек бережно касался огромных крыльев, словно хотел оживить заснувшее диво.
– Вы знаете, тот образец, который я вам показывал, все-таки отправили куда-то в увеселительный центр. Выбросили из него всю электронику и теперь собираются устроить в нем казино. А может, и бордель или общественный туалет на посмешище миру! Эдакая казнь всем нам! Дескать, вот что от Советского Союза осталось! Так немцы в войну казненных партизан хоронить запрещали, чтоб их собаки глодали! Так в храмах конюшни устраивали! Я сюда пришел, чтобы им отомстить! Они у меня космическое оружие отняли, а я их здесь булыжником стану бить! Они нас в неолит затолкали, но я им и каменным топором башку раскрою! – Он захлебнулся, перешел на клекот, словно сердце его, оторвавшись, поднялось к горлу и из него вот-вот брызнет черная кровь.
Белосельцев был похож на него своей любовью и своей непомерной ненавистью. Как и этот стареющий, не сдавшийся инженер, он станет отбиваться на баррикаде до последнего патрона, до последнего обломка асфальта. И либо свершится чудо, и на этих камнях, на этой баррикаде будут восстановлены справедливость и правда, либо все они здесь погибнут, превратятся в белые мазки ртутного света.
Девушка перекинула за плечо свою тугую свитую косу. Положила руку на колено длинноволосому парню. Тот угадал ее жест, совлек с гитары непромокаемую прозрачную пленку. Они переглянулись, прислушались, словно ловили в туманном воздухе налетающий музыкальный такт. Белосельцев старался угадать, какую песню они запоют, какой напев начнет наигрывать длинноволосый, восточного вида певец. Он тронул струны, разбросал мягкий, рассыпчатый звук.
Девушка положила длинные пальцы на брезентовую сумку и запела медленным, печальным речитативом:
Пока она пела, Белосельцев пережил всю свою промелькнувшую за секунду жизнь от того красного ледяного трамвая, в котором бабушка везла его из детского сада, и он, укутанный в шубку, из-под бабушкиных платков и повязок, декламировал «Бородино», и вагон одобрительно слушал, и в заиндевелом окне текли вечерние огни, от тех дней до сегодняшнего вечера, выстрелов у бензоколонки, коридора с лежащим на полу Офицером. Он, усталый полковник разгромленной армии, не сдался, продолжает сражаться, встал в строй с малой горсткой бойцов, как простой солдат-пехотинец.
Девушка умолкла. В тишине было слышно, как трещит в костре доска, шипит набухающий жаром клубень. С фонарей и деревьев осыпалась невесомая небесная роса.
– Представляешь, – Клокотов наклонился к Белосельцеву, пропуская мимо лица струйку дыма, уклоняясь от летучего язычка пламени, – в эти дни, когда все смешалось, все ожидают бойни, крови, у меня случилось прозрение! Я вдруг понял, кто я!
Клокотов, милый друг, романтичный, ветреный, был здесь, на баррикаде. Завтра его газету будут расхватывать на московских углах, в уличных переходах, в метро. Погружать в нее лица, словно припадать к воде на водопое. Пить ее жадно среди засухи, среди ядовитых зловонных болот или голубых муляжей, изображавших озера и реки. В завтрашней газете будет эта баррикада, поющая девушка, рабочий с обрезком трубы – все они, соединенные любовью и ненавистью.
– В моей жизни чего только не было! Был почти диссидентом, выпускал рукописный журнал. Был в полуподпольных кружках – занимался политикой, йогой, православной мистикой. Потом пустился в скитания – русская деревня, Сибирь, ядерные станции и ракетные шахты. Потом Нигерия, где русские в джунглях клали нефтепровод. Потом Афганистан, где мы с тобой познакомились. Потом Намибия, Мозамбик, Кампучия. А до этого – русские монастыри, староверы, раскопки в Пскове и Новгороде. Я мотался по белу свету, будто что-то искал и предчувствовал!..
Клокотов обращался теперь не только к Белосельцеву, но и ко всем остальным, словно исповедовался
