– У вас готово?
Вместо ответа коротко, зло простучала очередь. Пули из коридора вылетели в холл, разбили и осыпали хрустальную сосульку на люстре.
Глава пятидесятая
Пространство, в котором он жил и за которым наблюдал сквозь огромный проем окна, и время, в котором протекали события за окном, на набережной и в просторном, исстрелянном пулями холле, то совмещались, вплетались одно в другое, то расслаивались и существовали отдельно. Короткие перебежки солдат, собиравшихся за парапетом для атаки. Шальной, с воспаленными фарами транспортер, пронесшийся вдоль реки. Танковый выстрел, от которого дрогнули и осыпались липы. Гул попадания, колыхнувший расшатанное здание. Все это протекало синхронно с его дыханием, биением сердца, чутким ожиданием и высматриванием. А потом вдруг время и пространство расслаивались, и он оказывался в тесном московском дворике с душистой клумбой, на которой рос высокий белый табак, и бабушка, прищурив глаза, тянулась к цветку с крохотной золотой сердцевинкой, и он, перестав играть, отложив в песочнице целлулоидную формочку, смотрит на бабушку, как нюхает она белый цветок.
Кто-то тронул его за плечо. Морпех стоял за спинкой его золоченого кресла. Его кисть была перемотана платком, и на нем расплывалась красная клякса.
– Генерал зовет!.. Дурдом какой-то!.. Или это штурм, или это хер знает что!..
Красный Генерал примостился на поваленной тумбочке, отставив ногу, в старинной картинной позе полководца, сидящего на барабане. Исчезла его сердитая нахохленность, сходство с продрогшей усталой птицей, загнанной и заклеванной, опустившейся из неба на землю. Он вскинул на Белосельцева свои круглые, блестящие глаза. Ноздри горбатого носа зло дышали. Колючие усы шевелились. Обгорелая, покрытая рубцами рука была сжата в кулак. Он помолодел, похудел, продолжал походить на птицу, на ту, что прижала к телу свои крепкие глазированные перья, вцепилась в ветку отточенными когтями, отвела назад упругие заостренные крылья и ждала толчка, удара сердца, чтобы кинуться в свистящий ветер, помчаться над зеленым лесом, устремив на добычу отточенный клюв – красноватый вихрь над синей кромкой дубравы.
– Мы сидим здесь, как тараканы в щелях! Они сделают еще пяток выстрелов, эта хренотень упадет нам на головы, и мы превратимся в груду мусора и дерьма! Не станем ждать штурма, потому что его не будет! Мы сами их атакуем! Внизу, в подвале, под замком, находится арсенал! Гранатометы, полтысячи стволов автоматов, пулеметы, гранаты! Руцкой и Хасбулатов побоялись раздать народу оружие, не желали, видите ли, спровоцировать бойню! Но бойня уже идет! Надо вскрыть арсенал, раздать безоружным защитникам стволы и пойти в атаку! Мы сожжем из гранатометов эти херовы танки! Захватим транспортеры и развернем их против ОМОНа! Они хотят завалить нас кирпичом и бетоном, а мы сами их атакуем! Вы меня поняли?
Белосельцев понял. Это понимание было, как вздох после удушья. Рядом, внизу, в арсенале, на стеллажах лежали длинные ящики с новенькими, смазанными автоматами, с пулеметами, переложенными сальной вощанкой, трубы гранатометов, пеналы и капсулы «шмелей» и «мух», горы «цинков» с заводской маркировкой. Все это богатство будет немедленно роздано защитникам Дома. Растерянные, безоружные люди, гуртами забившие вестибюли и лестницы, – офицеры и солдаты Добровольческого полка, казачья сотня, баррикадники, депутаты – все получат оружие. Тысяча вооруженных, воскресших, сбросивших унынье людей займут боевые позиции. По приказу генерала гранатометчики выйдут на рубеж стрельбы к пустым, наполненным ветром окнам. Десятки гранат полетят на мост, через реку, к набережной. Танки, пятнистые стальные лягушки, будут взрываться бенгальскими вспышками, сыпать ослепительными синими искрами. Внутри, под броней, истребленные взрывом, будут корчиться наймиты-танкисты, испекаться в огне. Из Дома, из разбитых подъездов и окон с криком «ура!», цепями пробегая вдоль пандусов, к набережной, к парку, к Горбатому мостику рванется тысяча атакующих. Обращая в бегство ОМОН, солдат в бронежилетах и касках, растерянные горстки десантников, атакующие прорвут осаду и под красными и имперскими флагами выльются на улицы города. Увлекая городские толпы, домчатся до стен Кремля, до площади с храмом Василия Блаженного. От его куполов и шатров с радостным кликом и ревом ринутся в Спасские ворота, под золотой циферблат в Кремлевский дворец, в кабинеты, в покои, где, потерянные, лишенные воли, сидят ненавистные, ожидающие возмездия преступники.
Белосельцев пережил все это, как бездонный вздох избавления и свободы.
– Пойдете к Хасбулатову! – Красный Генерал что-то писал на клочке бумаги, положив блокнот на колено. – Потребуйте от моего имени открыть арсенал!.. На словах добавьте: в случае отказа возьму арсенал силой!.. – Он вырвал листок, передал Белосельцеву. – В руки Хасбулатову!.. Выполняйте!..
Крутанул в орбитах свои ястребиные глаза, словно толкнул ими Белосельцева. Тот почувствовал толчок, взял бумагу, двинулся вверх по лестнице выполнять приказ генерала.
Кабинет Хасбулатова размещался теперь на втором этаже. Прежний, роскошный, где однажды побывал Белосельцев, с сияющей просторной приемной, в которой мягко звонили телефоны, ожидали важные посетители, двигались вкрадчивые помощники, – прежний кабинет был сожжен снарядом. Взрыв превратил в труху и пепел драгоценную мебель, шелковую обивку стен, малахит и яшму камина, экзотические растения в вазах, круглый инкрустированный столик, за которым сидел Белосельцев и орудовал серебряной лопаточкой, набивая смуглую трубку душистым табаком, Хасбулатов. Теперь там зияла обугленная яма. В пролом стены влетала ядовитая гарь, сыпались искры, рикошетили пули снайперов.
Белосельцев разыскал новый кабинет Хасбулатова. Доложил охране о цели посещения. Оставил у дверей автомат и вошел в кабинет.
Он увидел Хасбулатова, белое мучнистое пятно на стене, похожее на потек. Маленький, щуплый, одетый в скомканный плащ грязно-белого цвета, Хасбулатов сидел на стуле, прижавшись к простенку между двух окон с опущенными шторами. Одно окно было наполовину разбито. Ветер высасывал из кабинета шелковую штору, утягивал ее пузырем наружу, где было солнечно, холодно, звенели и пересекались очереди, гулко ухали пушки.
Хасбулатов был болезненно-серый, усохший, с черными страдальческими глазами, хрупкими руками, сложенными на коленях. Он повернулся к Белосельцеву, смотрел на него немигающими, черными, блестящими глазами. Узнал его. Губы его беззвучно зашевелились, словно он нащупывал ими исчезнувшее позабытое слово. Отыскал среди бесформенной груды потерявших значение слов. Спросил:
– Уже штурмуют?..
В этом вопросе была обреченность, готовность к любому исходу, самому безнадежному и гнетущему. Сломленность человека, отдавшегося на волю и произвол этого солнечного громогласного дня. Казалось, снаружи в кабинет тянется сильная грубая рука, утаскивает шелковую занавеску, дотягивается до Хасбулатова. Сейчас она схватит его крепко за ворот замусоленного плаща и выдернет сквозь окно прямо на улицу, где бодро стрекочут пулеметы, перебегают молодые потные солдаты, проносится зеленый транспортер.
– Конец? – сказал Хасбулатов.
– Штурма нет. Одиночную атаку ОМОНа отбили. Идет огневая подготовка. Стреляют танки и снайперы. Мы держимся! – Белосельцеву был неприятен вид сломленного, неопрятно одетого человека, еще недавно властного, повелевающего. Неприятна своя собственная, почти бравурная интонация, призванная приободрить подавленного человека. Но он не изменил этой бодрой интонации и повторил: – Все посты держатся!
– Я проходил по коридорам!.. Столько раненых!.. Женщины, старики!.. Безоружные!.. Это ужасно!.. – Хасбулатов прижался к стене, словно хотел закрепиться на ней, прилипнуть к ее шершавой поверхности. А его высасывало, вытягивало вслед за шелковой белой занавеской, как из самолета, потерявшего герметизацию.
– Мы не рассчитали всего!.. Не могли предположить, что имеем дело с преступниками и кровавыми палачами!.. Мы рассчитывали на торжество Конституции, на государственную этику, на совесть офицеров и генералов!.. Наконец, мы рассчитывали на международное право, на демократический мир!.. Все это было ложью!.. Все это фетиши, которые исчезли при первых выстрелах!.. Мы страшно ошиблись!..
Хасбулатов с его черными блестящими глазами затравленного зверька, с фиолетовыми подглазьями и трагическим голосом был неприятен Белосельцеву. Лидеры и вожди, которых он жадно искал, кому хотел вручить свои умения и силы, саму свою жизнь, не оправдали его ожиданий. Они не выдержали страшного давления жизни, исчезли и спрятались, вышли из боя. Люди, внимавшие их речам и пророчествам,
