Он смотрел на золотые венцы, плывущие в храме. На высокий, из бездны неба, взирающий лик. Молил о пришествии Ангела, чтобы в час триумфа встал посреди великого храма, озарил солнцеподобным ликом, распростер белоснежные крылья и голосом, как рокочущий гром, восславил его, Есаула, его безмерный триумф и подвиг.
«Явись!.. — умолял он Ангела. — Яви свою силу и свет!..»
— Венчающе раб Божий Франц с рабой Божией Луизой, яко лоза виноградная в чертог злаков небесных восходяще и всяческие прегрешения и молитвенные воздаяния, паче оуведомления и обрезания, и млеко от сосцов горних испивание есть… — Владыка Аарон источал свет драгоценных каменьев. Простирал руки, словно ветви волшебного дерева, усыпанного новогодним блеском. Рассыпал по плечам серебро волос, как усыпавший ветви снег. Все было торжественно и волшебно. — Желаешь ли, раб Божий Франц, вольно или невольно, во сне или в бдении обручиться рабы Божией Луизе? — вопрошал владыка Аарон, еще не зная ответа, готовясь ко всякому. Взирал на невесту взором пастыря, еще весьма молодого, не утратившего мужского блеска в фиолетовых, навыкат глазах, нет-нет да и облизывающего алые губы быстрым молодым языком.
Есаул взывал к таинственной высоте громадного купола, где что-то мерцало, сулило появление Ангела. Сердце его жарко пылало от нескончаемой бессловесной молитвы. «Лобное око» бурно вращалось, чувствуя, как что-то меняется, беззвучно приближается в храме. Казалось, поднялся ветер афганской пустыни, наклонил пламя свечей, взволновал алые и золотые огни высоких лампад. Перемены коснулись озаренных лиц. Все так же сладостно улыбался взиравший на свечи Сластена. Готовилась к очередному переодеванию мэр Воспаленко-Оскуденко, расшнуровывая под монашеской мантией корсет. Негры новоорлеанского оркестра, подавленные грандиозностью православного храма, от волнения танцевали степ. Прекрасное лицо невесты Луизы Кипчак было обращено к жениху Францу Малютке и о чем-то молило. Все лица были слегка размыты, выпадали из фокуса, как если бы пространство храма сотрясалось от землетрясения. Рубиновые лампады были окружены багровым туманом, несколько свечей упало из подсвечников и погасло.
«Явись, мой Ангел, явись!..» — молил Есаул, угадывая, что означают эти таинственные перемены.
В храме вокруг голов появились разноцветные корпускулы, мелькающие цветные частицы. Они излетали из лампад, из мраморных и гранитных колонн, из мозаик и фресок. Метались по храму. Казалось, лампады, колонны, лица людей испаряются, превращаются в стоцветный туман, в мелькание бессчетных молекул.
Внезапно раздался истошный тоскливый вопль. Повторился, как звериный рык. Вознесся к куполу и обрушился, как исполненный боли и ужаса рев. Это кричала Луиза Кипчак. Золотой венец все еще сиял над ее головой. В руке теплилась венчальная свеча. Но лицо было искажено уродливой судорогой, сотряслось от невыносимого страдания. Ее подвенечное платье распиралось изнутри, натягивалось и трещало. Тонкая ткань распадалась. Сквозь треснувшую материю просовывались клыки, отточенные белые бивни. Они лезли из нее отовсюду — из груди, живота и паха, из подмышек и спины. Ими прорастали бедра и ягодицы, щеки и лоб. Чудные золотистые волосы, собранные в античный пучок, раздвигались огромным белым зубом. Это причиняло женщине невыносимую боль, ужасало дьявольской, распиравшей ее силой.
Так действовали в Луизе Кипчак введенные в ее плоть «стволовые клетки», куда коварный Савл Зайсман ввел гены, ответственные за произрастание зубов. Теперь эти зубы раздирали нежное тело, словно в Луизе Кипчак поселилось стадо неистовых мамонтов, бушевало, рвалось наружу, высовывало загнутые белые бивни.
Все ужаснулись и замерли. Бедная женщина была мертва, израсходовав витальные силы на произрастание множества зубов. Но не падала, ибо торчащие во все стороны бивни упирались в пол храма и мешали упасть. Так и стояла, держа венчальную свечу.
Есаул, все еще вызывая Ангела, слышал, как нарастают подземные трясения и гулы. Храм содрогался. Осыпались мозаики и фрески. Гасли лампады. Отламывались и рушились капители. Из стен выкалывались камни и грудами валились вниз. Мраморный пол начал вздуваться. По гранитным плитам бежали трещины. Нечеловеческая адская сила рвалась наружу, вздымая пол уродливым черным горбом.
Есаул видел, как падали стоящие в храме люди. Как прятался за жену Элтон Джон. Не было сил бежать. Была парализована воля. Кошмар приближался в реве подземных стихий. Внезапно среди гаснущих лампад и летящих глыб возник перед Есаулом цветок алой розы. Проплыл и встал у лица. В цветке, улыбаясь, сияя голубыми очами, появился схимник Евлампий. Что-то силился объяснить, шевелил в бороде устами. Есаул читал по губам. Это было напоминание о спасительных методиках, к которым прибегали афонские монахи в момент «исхода души», когда душу обступали несметные силы ада.
Есаул очнулся. Напружинил ставшее гибким и легким тело. Взметнулся ввысь, делая кувырок и стремясь влететь в самого себя, в свое лобное, широко растворенное «око». Уже в кувырке увидел, как страшным взрывом разверзся пол в храме и наружу, в брызгах камней, в фонтанах огня и дыма, вырвался великан. Черный и страшный лик, громадные, скрюченные, ободранные в кровь руки. На черном лице в гневе и ненависти сияли глаза. На шахтерской каске пылал беспощадный луч. От взрыва качались и рушились столпы и колонны храма. И все, кто стоял, гибли от каменных глыб, испекались в магме, рассекались слепящим лучом.
Есаул сгруппировался в прыжке. Превратился в стрелу. Пронзил свое «лобное око» и влетел в коридор, чувствуя за собой гул взрыва, догоняющий клуб огня. Несся в туннеле, как частица в трубе циклотрона, разгоняемая магнитными вихрями. На стенах туннеля, как слайды, мелькали образы детства, мама и бабушка, янтарный столб колокольни, фиолетовый фонарь переулка. Волоколамские леса и деревни, седые стога на полях, плеск уток на вечернем болоте. Чудные женские лица, образы полузабытых друзей, горные снега Гиндукуша. Промерцали изразцы герат-ских мечетей. Мелькнули, как стоцветное пламя, фруктовые ряды Кандагара. Полыхнули красные пески Ре-гистана с ленивым караваном верблюдов.
Он несся по туннелю, приближаясь к свету. Последнее, что увидал, излетая наружу, — была крестьянская девочка, ее хрупкая шейка с красными бусами, бледное личико с голубыми глазами, лыковые лапоточки.
Вылетел из циклотрона и оказался в прохладной пустоте, в белом бесцветном объеме, где стены, почти невидимые, были озарены люминесцентным сиянием. Было прохладно, чисто. Как в огромном предбаннике, стояли голые люди. Они вытянулись несколькими длинными очередями, головы которых упирались в турникеты и будки, какие бывают в аэропортах при паспортном контроле. В будках кто-то сидел, но людей не пускали. Они терпеливо ждали.
Есаул встал в конец одной из очередей, чувствуя стопами прохладный кафельный пол, стыдливо прикрывая руками пах. Оглядывался. В соседних очередях было много знакомых лиц. Одни — из тех, кого он встречал при жизни. Другие — те, кого видел на фотографиях в семейном альбоме. Третьи — кто украшал своими портретами, литографиями и гравюрами исторические хрестоматии. Великие полководцы, вожди, открыватели звезд, создатели картин и учений, голые, терпеливые, стояли в очереди на прохладном полу.
— Почему мы ждем? — спросил Есаул стоящего перед ним человека. Тот, нагой, со следами обморожения, с бородой и печальным взором, напоминал генерала Карбышева:
— Ждем, когда явится Архангел Михаил. Без него суд невозможен.
— А где Архангел? — спросил Есаул.
— Задержался на земле, — ответил генерал Карбышев и отвернулся.
Они стояли на прохладном полу, среди бесцветного сияния, не отбрасывая тени, и ждали.
По Литейному проспекту шли неторопливо писатель Проханов и горбун — ссутулив узкие плечи, свернув на сторону мешающий горб, с болезненным выражением красивого лица. Они познакомились недавно у ампирной церкви, у ограды из турецких трофейных пушек, где когда-то в юности писатель встречался со своей первой любовью. Ждал у скованных цепями орудий, когда возникнет перед ним его любимая — белое, с ярким румянцем лицо, узкие, с вишневым блеском калмыцкие глаза, черно-стеклянные волосы. И через многие годы он все помнил, как тонко пахли эти чудесные волосы, как слабо благоухал духами ее батистовый платок, которым она закрывала его лицо, и Ленинград сквозь прозрачную ткань переливался, как морская волшебная раковина.
