образовались лазурный полумесяц, треугольное фиолетовое светило, шестиконечный спектральный крест. На заливе в багровом отражении струились черные змеи, словно плыли в кровавой реке. Черный квадрат набряк кровью. В его рубиновой глубине стали проявляться силуэты, как в театре теней. Вместо привычной библейской сцены, в которой Каин убивает Авеля, возник Грозный царь, убивающий сына Ивана. Его сменил царь Петр Первый, убивающий сына Алексея. Была явлена сцена, где Иосиф Сталин убивает сына Якова.
Люди на пристани с ужасом взирали на зловещее светило, являвшее сцены детоубийства, сулившее беды и пролитие крови. Гости теплохода немо запрокинули головы, глядя, как из луны в залив капает кровь, и от каждой капли расходятся багровые круги.
Облако слюдянистых тварей, прилетевших из африканских пустынь, пронеслось дальше, оставляя луну. Видение исчезало, ночное светило вновь наполнилось серебряной девственностью, медовым блеском, отражалось в заливе золотой бахромой.
— Тьма египетская, — пролепетал Патриарх Пий 45-й. — Знак Божий, ниспосланный Моисею в исходе иудейском, яко тварей творящий и рабов очищающий, донельзя бысть.
— Приказал же моим педерастам, — досадовал мэр Юрий Долгоухий. — «Поднимите самолеты, разгоните облака». Так нет же, суки, пропьянствовали.
Есаул, бледный и истовый, смотрел в небеса, пославшие ему загадочный, укрепляющий знак.
Глава шестая
В недрах корабля мягко зарокотало. Бархатно задышало железо палуб. Махина теплохода плавно отвалила от пристани, оставляя на берегу кортежи, слуг, охрану, благословляющего Патриарха, машущего исступленно мэра.
Два оркестра страстно и пылко взыграли, знаменуя отплытие. На носу бушевал новоорлеанский диксиленд — десяток негров в красных жилетках. Дули, сияли медью, выпучивали фарфоровые белки, раскрывали красные рты, оглашали залив музыкой Миссисипи. Случившийся рядом прокурор Грустинов не удержался, заколыхал тучным телом, задвигал локтями, как если бы тер себе спину махровым полотенцем. Здоровенный негр, выворачивая красные губы, игриво ему подмигнул, намекая на возможность близких отношений.
На корме играл струнный одесский джаз — в фиолетовых куртках, галстуках-бабочках, чернявые, глазастые, очаровательно-порочные музыканты. Взмахивали смычками, рвали струны, картинно изгибались, встряхивали кудрями. Губернатор Русак, услышав музыку милых сердцу местечек, не удержался и стал отплясывать «семь-сорок».
На воде разгорался праздник. По всему заливу из темных глянцевых вод вырывались салюты, взмывали огненные вихри, полыхали сгустки пламени. Продернутые под водой огненные жгуты взмывали фонтанами света, описывали вензеля, рисовали виньетки. На темной поверхности алмазной нитью загорелась вышивка — два имени: «Луиза» и «Франц», и рядом — рубиновое, всплывшее из глубин сердце.
— Франтик, это чудо какое-то! — обнимала суженого Луиза Кипчак. — Давай скорей прыгнем в воду. Наш домовой хочет поплавать среди такой красоты! — Франц Малютка начал было раздеваться, но потом опомнился, завороженно смотрел на пламенные письмена.
Провожая теплоход, плыли яхты, моторные лодки, веселые кораблики, все в гирляндах, в цветных лампадах, как светящиеся алтари, плавучие часовни. Куприянов самодовольно улыбался, кланялся проплывавшим яхтам, послал воздушный поцелуй какой-то женщине, махавшей ему цветами.
На палубах слуги с подносов раздавали бокалы, в которых метались искры салюта. Казалось, вино было почерпнуто прямо за бортом, из рубиново-алых волн, из золотистых разливов, из шипящих огненных брызг.
Над заливом появились дельтапланы. Перепончатые драконы попадали в лучи прожекторов, вспыхивали орнаментом своих отточенных крыльев, как восхитительные исчадия ада. Пилоты в блестящих трико разбрасывали над водой термитные шарики. Мерцающие корпускулы, ударяясь о воду, превращались в кипящие кометы, ныряли в глубину, просвечивая полыханием. Казалось, в заливе отражается северное сияние, а в воде мечется огромный электрический скат, рассылая туманные молнии, розовые и зеленоватые отсветы.
Корабль проплывал под мостом. Автомобили брызгали аметистовыми фарами, посылали сигналы восторженных приветствий. Мост был украшен гирляндами, усыпан самоцветами, походил на великолепную радугу, пропускавшую корабль в волшебную страну. Был вратами в рай. На вершине моста горело пульсирующее алое сердце, из которого сыпались в воду парашютисты, похожие на купидонов. Проносились над палубами, осыпая пассажиров конфетти, серпантинами, блестками, бросая пригоршни конфет и золоченых орехов.
За мостом открывалась просторная большая вода, по которой теплоход плыл на золотых отражениях. В темноте возникали сияющие буруны, стеклянные вздутья. Лопались, словно прозрачные кувшины, и из них появлялись русалки. Их было множество, целая стая, явившаяся из теплых морей в прохладные подмосковные воды. Ныряли, резвились, взлетали в разноцветных фонтанах. Перевертывались и уходили в глубь, мелькая раздвоенными хвостами. Плыли наперегонки, вырывая из воды белые руки, сгибая в локтях, как стремительные пловчихи, а потом, исчезали, оставляя на поверхности серебряные круги, словно плеснувшие рыбы.
Среди русалок были блондинки с утонченными славянскими лицами и васильковыми глазами. Были чернокудрые смуглянки галльского или испанского типа, страстные, нетерпеливые. Были смуглые, с фиолетовым отливом мулатки, томные и ленивые, чьи волосы, переплетенные кувшинками, стеклянно прилипали к плечам. Были страстные негритянки с длинными козьими грудями и фиолетовыми сосками — их мокрые волосы были заплетены множеством блестящих косичек с раковинами и жемчужинами. Были монголоидные красавицы с луновидными ликами и узкими смеющимися глазами, чьи белые шеи украшали стеклянные бусы и костяные амулеты. Казалось, над их прическами работали в дорогих салонах красоты — завитые или распущенные, уложенные или схваченные в пучки, их волосы были ярко-зеленые, нежно- голубые, медно-алые. Русалки то и дело пленительным жестом перебрасывали их на спину. Грациозно ныряли, обнажая изумительные полукруглые ягодицы, из которых возникал упругий чешуйчатый хвост, утончался, змеино извивался, переходя в глянцевитый дву-листник.
— Боже, посмотри чем они занимаются! — Спикер Грязнов схватил за локоть рассеянного и восторженного министра экономического развития Круцефикса. — Да ведь они лесбиянки!
И впрямь резвящиеся водяные создания, ведущие свой род от пленительной Сафо, сплетались в гибкие сладострастные узлы. Одна из них, родом из Карибского моря, перевернулась на спину, вздымая смуглые груди, напоминавшие экзотические плоды, томно плескала хвостом, открывая выпуклый, стеклянно блестевший живот. Другие извивались вокруг, ласкали легкими касаниями, целовали соски, оглаживали кувшинообраз-ные бедра, погружая персты в густой, как водоросль, лобок, переливавшийся слюдяными блесками.
Другая наяда, беловолосая, чьи предки обитали в устье Даугавы, лежала на воде грудью вниз, выгибая гибкую спину, на которой ложбинка отливала изумрудной водой. Ее круглые, дивной красоты ягодицы были источником наслаждения для других наяд, что разгонялись в воде, взмывали, как летучие рыбы, проносились над подругой, целуя ее на лету, касаясь в полете ее прелестей, осыпая ворохом ярких брызг. Вода сверкала, кипела серебром, словно нерестилище со множеством сильных, страстных рыбин.
Третья русалка, с верховий Нигера, держала над водой глазастую голову, иногда выхватывая гибкую руку с браслетом из слоновой кости. Вода под ней волновалась, ходила ходуном от вьющихся ненасытных тел. Мелькали на мгновенья хвосты, возникали обезумевшие от наслаждений прекрасные лица. Волны от подводных совокуплений широко расходились, переливаясь, словно павлинье перо.
Тонкие вскрики, сладкие вздохи, пронзительные вопли неслись к кораблю. Оба оркестра, на носу и на корме, аранжировали эти сладострастные песнопения, создавая бесчисленные импровизации на тему
