конкурентов, и их трупы выступили из-под снега, как подснежники? И разве не вы организовали схему, по которой уже многие годы уклоняетесь от уплаты налогов и все ваши деньги оседают в офшорах? И не вы ли коррумпировали губернатора и его правительство, когда добывали помещение научного центра под ваш супермаркет? Не мне вам устраивать Страшный суд, Андрей Витальевич, его вам устроят пришедшие к власти коммунисты.
Касимов мучился. Ему предлагали совершить злодеяние, от которого шарахалась его утонченная душа, склонная к эстетическим наслаждениям и магическим созерцаниям.
— Я не могу этого сделать, Виктор Арнольдович. Я принадлежу к тому же народу, что и эти несчастные дети и эти бедные шахтеры. Я виноват перед ними, но не стану усугублять мой грех. Я не враг моему народу.
— Вы говорите о русском народе? — Маерс захохотал, красное крылышко бабочки, приставшее к его лбу, стало прозрачным, и наружу, как из проектора, брызнул пучок лучей, обжег Касимова, и ему казалось, что множество тонких иголок вонзилось в его нервные центры, остановили в нем жизнь, погрузили в летаргическое сновидение. Маерс, закутанный в темный плащ с синими и алыми пятнами, вознесся на вершину Килиманджаро, окруженный голубыми снегами, а Касимов стоит перед розовым опустевшим цветком и внимает гулким, как гром, летящим над саванной словам. — Вы говорите, русский народ? Но его давно уже нет. То, что называлось русским народом — богоносцем, мессианским народом, теперь превратилось в редеющее население, сбитое с толку, запуганное, во власти животных инстинктов, не способное на подвиг и труд, уныло и смиренно ждущее своего исчезновения. Мы провели блестящую операцию, которая эффективней ядерных ударов, и отсекли сознание русских от тех источников, что питали русский народ утопиями и мечтаниями. Русские забыли о своем особом пути, отказались от русской идеи, не предлагают миру свою русскую альтернативу, больше не берутся спасать человечество. Русские, как вечный источник мирового возмущения, вечный соблазн переделать мир на основах божественной справедливости, эти русские перестали существовать. Их сменило унылое скопище, не интересное миру и Богу, и мир и Бог от него отказались. Они больше не будут проповедовать теорию безумного старца Филофея о Третьем Риме. Больше не будут восхищаться ересью патриарха Никона, построившего под Москвой Новый Иерусалим, как космодром, на который опустится Христос во время Второго пришествия. Они в конце концов отвернутся от «красного мифа» о совершенном человечестве, о царстве Добра и Света. Всего этого больше не будет. Русские уйдут навсегда, освободив эту землю для других, угодных Богу народов.
Слова гулко летели над саванной, словно вырывались из поднебесной трубы. Пророк, укутанный в разноцветный плащ, стоял на вершине священной горы, и Касимов, приведенный к подножию, внимал грозным речам.
— Андрей Витальевич, делайте выбор. Либо вы с перхотью, которая превратит и вас в перхоть. Либо вы с нами, которые «соль земли, теин в чаю, букет в благородном вине», как говорил русский революционер Чернышевский. — Пророк, раскрыв разноцветные крылья, как на дельтаплане, спланировал с горы и опустился на розовый цветок. Покачивался среди лепестков перед глазами Касимова, и тот, понимая, что это бред отравленного сознания, воздействие иглоукалывания, сопротивляясь изнурительной пытке, пролепетал:
— Не могу. Не просите.
Не было цветка, саванны, голубого ледника африканской горы. Маерс стоял перед изнемогшим Касимовым, указывал пальцем себе в лоб, на родимое пятно, которое было маленькой заслонкой. Маерс отодвинул заслонку, приглашая Касимова заглянуть в замочную скважину:
— Загляните сюда, — Касимов приблизил лицо. От Маерса пахло чем-то кислым и едким, как уксус. — Загляните, не бойтесь.
Он прижался глазом к замочной скважине и увидел Красную площадь, многоглавый собор, кремлевские башни, розовый брусок мавзолея. На площади бурлила толпа, краснели транспаранты и флаги, повсюду виднелись надписи: «Смерть олигархам», «Миллиардерам петля», «Людоедов к ответу». На брусчатке, окруженная солдатами, высилась виселица, струганые столбы, перекладина, веревки с петлями, под каждой петлей табуретка. Касимов видел узлы на веревках, блеск солдатских штыков, расхаживающего под виселицей человека в кожаной безрукавке с татуировкой на могучем плече. Неразборчиво, в звоне и рокоте, вещал мегафон. Сквозь толпу, за мерцающими сигналами полицейской машины, медленно въезжал грузовик с длинной металлической клеткой. В ней, держась за прутья, стояли люди. И Касимов различал их знакомые лица. Здесь были все те, кто недавно владел нефтяными полями и газовыми месторождениями, торговал алюминием и никелем, возглавлял корпорации и банки. Некоторые были в костюмах и галстуках, видимо, их арестовали прямо в офисах. Другие были в пижамах и нижнем белье, их подняли из постелей. Некоторые были в пляжных и спортивных костюмах, их схватили на курортах, в тренажерных залах или захватили на яхтах. Одного за другим их выводили из клетки, и силач в кожаной безрукавке сильным рыком поднимал их на табуретку, запрыгивал следом и надевал им на шею грубую петлю. Казалось, некоторое время палач и жертва заключают друг друга в объятья, но потом палач спрыгивал на землю, а приговоренный оставался стоять, соединенный веревкой с перекладиной. Касимов видел рыжую голову знаменитого реформатора, лысое темечко того, кто обанкротил страну, ухоженную эспаньолку обладателя царских сувениров, толстенького, как поросенок, банкира, бородатую песью мордочку владельца футбольного клуба. Все они стояли на табуретках, окруженные ненавидящей толпой, красными флагами, рядами солдат, среди которых стояли барабанщики, готовые в момент казни загрохотать в барабаны. Одна табуретка оставалась пустой, и Касимов гадал, кому она предназначена. Он находился в толпе, прячась за спины, скрытый от палача, радуясь, что некому его опознать. Внезапно затих мегафон, толпа умолкла, все взоры обратились куда-то вверх. Касимов обратил глаза в ту же сторону. В небе, медленно взмахивая разноцветными крыльями, планируя, огибая шпили Исторического музея, летела бабочка. Приглядевшись, Касимов увидел, что это человек, в белом кителе, парадной фуражке, с бриллиантовой звездой на груди. У человека были усы, рыжеватые брови, прищуренные глаза. Сталин опустился на мавзолей и сложил за спиной крылья, так что они были почти не видны. Толпа ликовала, кричала здравицы.
Сталин улыбался, махал рукой, а потом стал показывать пальцем в толпу, и все старались понять, на кого он показывает. И Касимов старался понять, со страхом разглядывая белый китель, золотые погоны, бриллиантовую звезду, пока вдруг не понял, что Сталин указывает на него. И другие поняли, схватили его и с ненавидящими криками потащили сквозь толпу к виселице, туда, где стояла пустая табуретка. Палач с силой воздел его наверх, вскочил следом, набрасывая ему на шею веревку, и Касимов чувствовал, как пахнут смоляные столбы, пенька веревки и палач, издавая едкий уксусный запах. Палач спрыгнул, разбежался, готовый ударить по табуретке, и Касимов издал предсмертный вопль:
— Я согласен, согласен!
— Впрочем, нет. Я не настаиваю. Довольно с вас теплохода «Оскар Уайльд», — рассмеялся Маерс.
Касимов очнулся. В кабинете никого не было. Африканская бабочка драгоценно сверкала на расправилке.
Глава восемнадцатая
Джебраил Муслимович Мамедов уложил в сейф пухлый пакет денег, который принес наркоторговец Ахмат, вернувшийся с «северов», где он заложил сеть героиновых торговых точек. Настроение у Джебраила Муслимовича было добродушное. Он восседал на восточной резной скамеечке, облаченный в пестрый халат, из которого выглядывало круглое брюшко. На голове его красовалась шитая бисером шапочка, и он походил на сказочного лягушонка с выпуклыми глазками, растопыренными пальчиками и розовым языком, который вдруг прыгал из длинногубого рта, как будто хватал пролетающего комара или муху.
Не было ни комара, ни мухи, а перед Мамедовым стоял поэт Семен Добрынин, похожий на огромного косматого медведя, и заискивающим голосом, слишком писклявым и тонким для обладателя могучей плоти, выпрашивал:
— Ну, Джебраил Муслимович, ну вы же обещали. Позарез нужны двадцать тысяч для поэтического сборника. Там все стихи о России. Два стиха посвятил лично вам. Один начинается: «Россия-мать, пусть
