проезжает грузовик. Люди с автоматами вцепились в борта, смотрели все в одну сторону, на площадь, на ровное трескучее пожарище.
На площадь с разных сторон, из разных углов, из-за заборов, из-под земли, из веток деревьев стали выходить люди. По одному, малыми: и большими группами. Осторожно, целясь из автоматов и гранатометов в горящие короба. Иногда выпускали короткие очереди. Обступали площадь, приближались к ней пешком, на мотоциклах, на легковушках и грузовичках. Темные, плоско отпечатанный на зареве, напоминали наскальные рисунки охотников с копьями, гарпунами, острогами, окружавших огромного, убитого ими мамонта.
Они грелись у пожарища, созерцали свою добычу, словно раздумывали, как к ней получше подступить. Еще не знали, мертв ли сраженный зверь, не ударит ли в предсмертном рывке отточенным бивнем.
Одни заняли открытую позицию по периметру, держа под прицелом остатки подбитой техники. Другие, держа на весу оружие, с разных сторон стали просачиваться в скопление мертвых машин. Исчезали и появлялись среди огня и дыма. Вскакивали на броню, прыгали на башни, скрывались в люках. Их освещал огонь, и они, озаренные красным светом, сновали среди уничтоженных колонн. Там, где они появлялись, время от времени слышались одиночные выстрелы, и Кудрявцев понял, что там добивали раненых.
Спасенный от смерти, безоружный, он пугливо притаился в темном подъезде. А там, у штурвалов и в десантных отделениях, добивали его солдат, обгорелых, оглоушенных и в смерти не выпускавших свои спусковые крючки и гашетки.
Было тихо. Динамики, недавно изрыгавшие пузырящийся рев, молчали. Фонари, недавно окруженные прозрачным синим сиянием, не горели. Мигающая елка исчезла. Но было светло от множества костров, от горящего разлитого топлива, от тлеющей резины. И в тишине раздавались крики победителей, редкие хлопки выстрелов.
Улица, по которой пришла колонна и стала на площади, заслоненная домами, тоже светилась. Малиновое пламя и густой, похожий на варенье дым клубились у фасадов, отражались в окнах. Там, на невидимой улице, горела остановленная, уничтоженная колонна. Среди магазинов, троллейбусных остановок, киосков тянулись черные остовы с тлеющей вонючей начинкой.
Кудрявцев смотрел на красные дымы, липкие клубки огня. Ему казалось, дующий с площади ветер вместе с вонью нефти, горелой резины и железной окалины доносит сладковатый тошнотворный запах сгоревшего мяса.
На это зловонье, на жирный дым сгоревшей плоти стали слетаться птицы. Разбуженные боем, потревоженные на окрестных свалках взрывами и огнями, закружили над городом, боясь приблизиться к сверкающим в небе трассерам, белым сполохам, струям металла. Теперь, когда взрывы утихли, в красном небе бесчисленными тенями и росчерками, косыми клиньями закружило воронье. Снижалось, садилось на крыши, оглашало небо жадными нетерпеливыми криками.
Кудрявцев с испугом и отвращением слушал нарастающий звенящий гул приближающихся вороньих стай. Тех самых, что днем провожали колонну, заглядывали с высоты в люки, целились черными клювами, метили машины зловонными белыми кляксами. Словно ведали о скором побоище, выбирали себе добычу, пересчитывали ее маленькими злыми глазами.
Крики ворон, редкие автоматные очереди, вялое колыхание дыма, снующие ловкие фигуры врагов, и он, Кудрявцев, бессильный, униженный, кем-то сохраненный до времени, поставлен в черном подъезде, чтобы все это видеть и знать.
Можно было выскользнуть из подъезда и, сливаясь с фасадами, пронырнуть в темноту и дальше — по кустам и песочницам, по задворкам, наугад, в проулки и улочки, к железнодорожной колее, и та, петляя среди складов, брошенных вагонов, нежилых фабричных окраин, выведет их из города в спасительную степь. Но страх удерживал Кудрявцева. Чеченцы, увлеченные победой, не заметят четверых беглецов. Но птицы, злые и чуткие, кинутся следом, станут преследовать, истошно кричать, пикировать в темноте, ударяя острыми клювами. Наведут погоню, чеченцы, окружив беглецов, расстреляют их в глухом закоулке. Эта безумная фантазия удерживала Кудрявцева, и он не пускал солдат, оставался в подъезде.
Он увидел, как на площадь выкатили две легковые машины. Остановились у кромки пожара. Из них вышли люди с телекамерами, азартно, торопливо забегали. Нетерпеливо снимали близкие горящие танки, вооруженных стрелков. Водили объективами по небу, снимая птиц, а потом, насытившись первыми случайными кадрами, стали медленно, на выбор снимать подбитую технику. Расставляли на ее фоне боевиков. Заставляли их бежать, стрелять на ходу. Наклоняли объективы к земле, фиксируя что-то, разбросанное бесформенными комьями. Уходили в глубь горевшей колонны, пропадали, а потом возвращались из огня. И было видно, как блестят их потные лица, как отражается огонь на их мокрых лбах и щеках.
Чеченцы, углубившиеся в скопления машин, выходили обратно. Волокли на плечах связки автоматов, захваченные пулеметы. Складывали их на пустом месте, наращивая из них груду. Телевизионщики снимали трофеи, снова нагружали ими победителей. Заставляли разбирать разложенное на земле оружие, а потом картинно кидать на асфальт. Те охотно позировали, гоготали, слышался звяк металла. Кудрявцев испытывал отвращение к себе, трусливо затаившемуся и бессильному. Не мог помешать этому празднику победителей, глумлению над оружием, вырванным из рук убитых, еще не остывших товарищей.
На площадь, огибая тлеющие обломки, не приближаясь к склещенным танкам, выехал кортеж машин. Глазированный, длинный, как оса, лимузин, юркие «Жигули», упругие подскакивающие военные легковушки. Остановились на освещенном месте. Из легковушек выскочила охрана, ощетинилась стволами, образуя вокруг лимузина кольцо. И из него поднялся, шагнул человек, худой, неторопливый и властный. Повернулся лицом к пожарищу, и Кудрявцеву издали показалось, что он различает на узком худощавом лице колючие кошачьи усики. Узнает генерала Дудаева.
Мятежный генерал, казавшийся еще недавно почти несуществующим, нереальным, вызывавшим лишь легкую досаду и раздражение, вдруг возник перед ним, как воплощение его поражения и позора, как главный виновник случившейся непоправимой беды. Площадь в обломках машин, с остатками испепеленной бригады олицетворялась стоящим вдалеке человеком, чье лицо, обращенное к огню, краснело, как малая капля сока. И не было снайперской винтовки, гладкого приклада, голубой просветленной оптики, в которой бы трепетали кошачьи усики, тонкий хрящеватый нос.
К человеку со всех сторон подбегали люди. Вздымали вверх кулаки с автоматами. Кричали, посылали в небо трассирующие очереди. Генерал оборачивался на этот салют, поднимал вверх руку.
Телевизионщики снимали, крутились волчками среди восторженных стреляющих людей. Все двигалось, мешалось, завихрялось. Из этого шумного нестройного клубка, словно в нем начинала раскручиваться жесткая направляющая пружина, сам собой возник хоровод.
Люди, цепляясь один за другого, бежали по кругу неровным припадающим бегом. Вздымали руки, выдыхали неразборчивые, похожие на стенание клики. Хоровод разрастался, в него встраивались все новые и новые стрелки, торопились принять участие в победном танце. Славили кого-то, взиравшего на них с небес. Славили стоящего среди них полководца. Славили свою победу, сокрушившую грозного, нашедшего смерть врага.
Кудрявцев смотрел на древний победный танец, на мелькающее в красных тучах воронье, на остатки бригады. И испытывал желание выть и стенать от тоски. Видел, как из губ генерала излетает облачко пара.
Глава седьмая
Наступил пик новогоднего празднества. Время, когда гости еще не до конца опьянели, не утомились, а пребывали в радостном возбуждении, требовали зрелищ и острых переживаний. На этот случай Бернером был приготовлен сюрприз. Он оглядел зал. Нашел стоящего у дверей гривастого, похожего на британского льва метрдотеля. Сделал знак рукой. Метр величаво поклонился, исчез в дверях, и смолкнувший было оркестр заиграл бравурный марш из «Аиды».
Дубовые двери широко растворились, ив них появились четыре носильщика. Черные, голые по пояс, в набедренных повязках, с кольцами в носах и ушах. В мускулистых руках они держали носилки, в которых было сооружено подобие гнезда из еловых веток, ваты, золотого дождя. В гнезде лежало огромное яйцо, сквозь полупрозрачную оболочку таинственно изливалось млечное сияние, и казалось, яйцо живое, волшебное, таит в себе зародыш.
Носильщики, студенты из африканских стран, нанятые Бернером для этой экзотической роли, поставили
