Бернер пытался противиться, умоляюще воздевал тонкие руки, злился на сравнение с собакой. Но бороться было бесполезно. Затейник уже расстелил на горячем дереве сухие простыни. Уже хлюпал в тазу размякшим, пускавшим зеленый сок веником. С силой, ласково приговаривая, завалил Бернера:
— А вот мы сейчас потягушечки!… А вот мы сейчас всю дурь-то и выбьем!…
Бернер улегся лицом вниз, закрыв глаза и ужасаясь. Слышал, как шелестит над ним эвкалиптовый пук, нагоняя раскаленные вихри, от которых хотелось выть. Генерал сверху шмякнул ему на шею липкий обжигающий ворох. Придавил так, что у Бернера перехватило дыхание. Он попробовал вывернуться, но огромные ловкие лапищи удержали его, и на спину, на ягодицы, на икры посыпались ровные хлесткие удары, от каждого из которых в нем все содрогалось и из открытого рта вылетали стоны и повизгивания.
— А вот мы теперь вдоль… А вот мы теперь поперек…
Бернер, окруженный гулом, свистом, падающими ударами, больничными запахами смолы и эфира, был на грани обморока. Генерал-мясник терзал его, мял его телеса, водил по хребту своим огромным, как зубило, пальцем.
В полуобморочном сознании Бернера вставали страшные образы истязаний и пыток. Он ненавидел этих двух мужиков, боясь, что они его здесь задушат и зажарят. Но терпел «ради дела», цепко держа это «дело» в глубине помраченного рассудка.
— Хватит! — сказал министр. — А то его жену вдовой оставишь!… Веди его с нами в сугроб!…
Они вытолкали его из парилки, но не дали подойти к столу, где стояло желанное пиво, а дружескими и довольно болезненными тумаками подогнали к едва заметной дверке в стене.
— Давай-ка банкира кувырком!…
Оба, здоровенные, красные, окутанные паром, повлекли его за руки, исхлестанного, как библейского мученика. Пнули дверь и втроем из теплой озаренной трапезной выкатились на снег, на мороз, под синие небеса, к рыхлому сугробу, от которого при их появлении отступил солдат в полушубке и валенках, с деревянной лопатой.
— Яшка, вперед! — Министр пнул Бернера, и тот кувырком рухнул в раскаленную глубину, забив глаза, ноздри и рот мягким снегом, как клюквина, обсыпанная сахарной пудрой.
Рядом барахтались, по-медвежьи ревели от восторга оба военных. Бернер, едва не плача, чувствуя, что сейчас умрет, вырвался из сугроба и стремглав вернулся обратно в трапезную, а оттуда в парилку. Упал на лежанку, часто, по-собачьи дыша, глядя, как тает, исчезает на его дрожащем животе снег.
Скоро ввалились министр и его сотоварищ. Счастливые, героические, будто совершили подвиг. Взгромоздились наверх, красные, литые, синеглазые, словно отлитые из цветного фарфора.
— Вот, брат Яша, отведал русской бани!… Потом отдыхали за столом. Военные подливали себе виски, а Бернер жадно цедил прохладное немецкое пиво. Не мог унять жажду, будто каждая клеточка обезвоженного тела впитывала капельку золотистого пива.
— Выпьем за нашего лидера, за нашего министра! — Генерал-затейник приподнялся и говорил грозно, но одновременно подобострастно. — Его уважает наш Президент! Любит армия, офицерский корпус! Принимает народ! Потому что он не только военный, не только стратег, но и политик с большой буквы!… Ваша карьера, товарищ министр, еще далеко не закончена! Вам предстоят еще очень и очень большие дела и очень большие посты!… Но об этом, как говорится, ни слова!…
Генерал сделал каменное лицо, приложил к губам толстенный палец. Влил в себя стакан виски. Стоял, выкатив глаза, выставив мокрую губу, выпуская длинную струю воздуха.
Министр сидел, покачиваясь, сутуля голые плечи. Уставил в одну точку немигающий злой синий взгляд.
— Не за меня надо пить, а за русского солдата, который сейчас, в эти минуты выполняет в Грозном приказ Верховного!… Нет такого другого солдата в мире, как русский солдат!… Он защищает Россию, народ, а мы для, него награды жалеем!… Да я бы вперед наступающих частей пустил самосвал с орденами и медалями!… Лопатами их сгребай, сыпь на улицы, чтоб части, которые в город вошли, с асфальта их подбирали и винтили себе на грудь!…
Голова его с мокрой короткой челкой клонилась к столу. Он упирал в доски тяжелые кулаки, враждебно глядел на Бернера.
— Русский солдат за вас, банкиров, головы свои кладет!… Небось, ни один ваш сынок, ни один выкормыш по команде «Вперед!» не встанет!… Нет там ваших сынков, одни рабоче-крестьянские дети!… А вы им чем платите?… Хоть бы ботинки нерваные подарили!… Хрен-то, все себе гребете!… На русском солдате экономите!…
Он наливался глухим бражным гневом, который, как сок, подымался по костям и суставам, словно по древесным волокнам. Набухал в голове, и она, будто крона с тяжелой сырой листвой, гудела и колыхалась.
— Я тебе говорю, прикажи своим писакам вонючим оставить в покое армию!… Они, солдаты, за ваше сучье богатство кровью харкают, а вы вместо благодарности в спину им из своих телекамер стреляете!… Я тебя предупреждаю: тронешь пальцем солдата, разнесу тебя в клочки, как того воробья чирикающего!…
Он ударил кулаком по столу, на скулах его заходили белые желваки, и было слышно, как заскрипели его зубы.
— Вы, суки, у нас допрыгаетесь! Вы русских куда задвинули?… Русскому человеку дохнуть нельзя!… Нефть ваша, сталь ваша, алюминий ваш!… А русскому что, хрен собачий?… Погодите, придет ваш черед! Скоро, мать вашу, поймете, кто в России хозяин!
Эта пьяная ненависть, синий жестокий взгляд были адресованы Бернеру. Его ненавидел министр. Пользовался от его щедрот, получал выгоды за услуги, входил в долю невидимых глазу проектов, связанных с поставками в армию, с распродажей военного имущества, с использованием военного транспорта и авиации. Ненавидел Бернера глубинной упрятанной ненавистью, которая вдруг после огня и снега, после водки и виски обнажилась, как ископаемый мамонт в горе после оползня.
И Бернер оробел перед этой обнаженной, готовой его уничтожить силой. Откликнулся на ненависть ненавистью.
В министре, в его друзьях, в директорах военных заводов, в руководителях силовых министерств, в губернаторах, в этих косноязычных деревенских мужиках Бернер видел угрозу своему благосостоянию. Своим банкам, заграничным счетам, особнякам, влиянию на семью Президента, образу жизни и стилю, с каким он обставлял жилища, руководил телеканалами и прессой. Выстраивал сложную, непрерывно меняющуюся схему поведения, в которой эти мужики, не ведая того, служили его интересам. Пополняли его богатство, увеличивали его мощь, двигали вперед к победе. Эта мощь была столь велика, столь замаскирована, что в момент; когда он двинет ее вперед, она, как землетрясение, сметет в одночасье все это неповоротливое чванливое мужичье. Срежет ослепительной бритвой, оставив одни кокарды и пустые пивные банки.
Так думал он, не давая воли своим оскорбленным чувствам. Тонко посмеивался, погружая губы в желтое пиво.
В трапезную осторожно, на цыпочках, вошел порученец-полковник:
— Товарищ министр, вас «Юг» на связь!
— Приспичило!…
Министр крутанул головой, как бык, у которого на рогах зацепилась копешка сена. Стряхнул ее, тяжело поднялся и, закрывая наготу простыней, пошатываясь, вышел. Туда, в узел связи, где среди батареи цветных телефонов ждала его снятая трубка.
Сквозь приоткрытую дверь слышался неразборчивый рык министра. Минута тишины, и снова рык.
Он появился в дверях, трезвый, растерянный, побледневший. Простыня волочилась за ним в кулаке. Его голое, на крепких кривых ногах тело казалось приплюснутым, словно получило сверху удар.
— Жопошники! — просипел он. — Подставили бригаду!…
— Что-то в Грозном? — спросил Бернер, чувствуя неладное.
— Бригада несет большие потери!… Под трибунал отправить педерастов!…
— Пробьются! — пробовал успокаивать его затейник. — Выпьем маленько!
— Заткнись!… В министерство!… Всю авиацию в воздух!… Бомбить черножопых!…
