хлебов, урожаев. Теперь эта весть о кончине Авдеева, незнакомого, постороннего ему человека, встревожила его. Что-то разрушила в том первом морозном дне, в его изначальном рисунке. Легчайшая цепь разрушений протянулась в это светлое утро из того морозного дня.
— Да, Чернобыль для многих — эпоха! — продолжал рассуждать Язвин. — Будут говорить: «Эпоха Чернобыля». Вы ведь, кажется, тоже там были? И на вас он дохнул, Чернобыль? Я думаю, там, в саркофаге, целая эпоха укрыта, весь прежний период замурован. Всех деятелей застойного времени надо не в Кремлевскую стену, не на Новодевичье кладбище, а туда, в бетонный саркофаг. И табличку с фамилиями. Государственная могила для всего руководства с указанием должностей и званий! Пионеров водить на экскурсии… Но к Авдееву это не относится, нет! Авдеев был дельный мужик!
Язвин говорил интересно, чуть насмешливо, чуть отстранение. Но в этой отстраненности Фотиеву вдруг почудилась неясная цель. Дуга, по которой двигалась мысль Язвина, предполагала какой-то центр, какую-то малую точку, известную лишь ему. Вокруг нее, этой точки, двигалась его мысль. И ее, эту точку, пытался угадать Фотиев. Не мог. Тревожился.
— Казалось бы, смерть Афанасия Степановича — далекая от нас смерть, — продолжал Язвин, поглядывая в вороненый перстень. — Но она, эта смерть, порождает ряд замещений, ряд вакансий. И этот ряд, насколько мне стало известно, тянется прямо сюда. Дронова, на это есть указание, пригласят в министерство. — Черный зайчик от перстня скользнул по глазам Фотиева. — Конечно, Дронов может не согласиться. Начальник строительства — это личность, это позиция. В каком-то смысле вершина карьеры! Дальше, в главке или на посту замминистра, происходит распыление личности, выпадение из фокуса. Крупный клерк — и не больше. А начальник стройки — персона! И все-таки, я полагаю, Дронов уйдет в министерство.
— Почему? — спросил Фотиев. И вопрос его касался не Дронова. Вопрос касался другого: почему говорит с ним Язвин? Почему пришел? Почему его появление породило тревогу?
— А я вам скажу почему. Как я понимаю, конечно. Дронов устал. Устал он, наш Дронов. Просто усталость души! Живешь, живешь, одна стройка, другая, третья. Одну из прорыва, другую, третью! И вот усталость! Понимаешь, что четвертую уже не потянешь. Будешь делать вид, что работаешь, а на самом деле отлынивать. И все посыплется к черту! Вот такое у него состояние. Эту стройку он вытянул, первый блок худо-бедно пустил и второй худо-бедно пустит. А на третьем может сломаться. К тому же новые времена начинаются. Новая экономика — палка о двух концах. Хозрасчет, неизвестно, с чем его кушать. Демократия, которая из-под палки. Все это до конца неясно, сулит большие хлопоты, а может, и неприятности. Станут еще выбирать начальника стройки, а вдруг да и не выберут Дронова! Словом, сейчас ему самое время уйти в министерство с почетом и славой. А хлопоты оставить преемнику. Сейчас у него жена из Москвы гостит, тоже небось уговаривает. Дескать, всю жизнь порознь прожили, пора и вместе на старости лет побыть в московской квартире. Сын к нему приехал, вертолетчик, из Афганистана. В Чернобыле летал над реактором. Тоже сейчас в Москве, в академии. Вот я и думаю, что Дронов согласится.
Он размышлял, вовлекая Фотиева в свои размышления, доверительно, дружелюбно. Друг, заглянувший к другу. И Фотиев старался понять: откуда тревога? Что сулит ему черный перстень?
— Не возникает вопроса, кто станет преемником Дронова. Конечно, Горностаев. А кто же другой? Лев Дмитриевич примет стройку. Отличный работник, тянет весь воз, правая рука Дронова. В Москве огромные связи. Они непременно сработают. Да и время сейчас такое — выдвигать молодых. Вы согласны, Николай Савельевич?
— Согласен, — кивнул рассеянно Фотиев, все еще не чувствуя точки, к которой шел разговор, к которой, сжимая дугу, двигалась мысль Язвина. — Конечно, он достойный преемник!
— И вот теперь, Николай Савельевич, маленькая для вас информация. Не вся, ибо не имею права. А как бы утечка, как бы случайно. На правах друга. На правах болтливого друга. Ибо действительно хотел бы сблизиться с вами, дружить домами, и, если позволит вам время, приходите сегодня же — посмотрим фильм об акрополе.
— Какая утечка? — торопил его Фотиев. — О какой информации речь?
— Между нами. Хотел вам сказать… Надеюсь на ваш такт. Мое имя не будет названо. Я должен быть совершенно уверен…
— Да будьте уверены, конечно, я буду молчать!
— Так вот, я недавно узнал: Горностаев хочет закрыть ваш «Вектор», хочет погасить экраны!
— Почему? — воскликнул Фотиев, понимая, что центр обнаружен. Концентрические окружности мишени сжались в черное яблочко, и оно, это яблочко — его «Вектор», в снайперском перекрестье прицела. — Почему? Ведь сам Горностаев пригласил меня с «Вектором»! Поддерживал его, защищал! «Вектор» нужен строительству, нужен начальнику стройки, нужен Горностаеву! Вы что-то напутали. Леонид Петрович! Объясните, объясните мотивы!
Тот смотрел на него внимательно, сострадая, смотрел на своего нового друга, которого любил и жалел. Которому недоставало при всем его уме и таланте — недоставало проницательности. Терпеливо ему пояснял:
— Мотивов здесь несколько, Николай Савельевич. Точнее, два. Первый мотив. Ваш «Вектор», несомненно, способствует ускорению и развитию дела. И когда он спустится вниз, из штаба в бригады, он, я уверен, покажет свою настоящую силу. Но одновременно с развитием его экраны высвечивают некомпетентность начальства. Ошибки его управления. Престиж начальника падает. Горностаев наследует стройку в момент, когда руководство не назначают, а выбирают. Его репутация благодаря вашему «Вектору» начинает падать. И он хочет устранить причину падения.
— Но ведь надо изменить подход к управлению! Научиться управлять по-другому! Не травмировать стройку, не бить ей под дых, а лечить, патронировать! — Фотиев пытался пояснить свою мысль, — Надо подняться над личной гордыней, и люди поймут и поверят!
— Но есть второй мотив, Николай Савельевич, не менее важный, чем первый! Вы… как бы это поделикатней выразить… вы, видно, сами того не зная… Право, это очень деликатная тема! Вы, Николай Савельевич, отбили у Горностаева женщину! Отняли у него любовницу, причем у всех на глазах! А это невозможно простить!
— Как? — изумился Фотиев еще не тому, что услышал, а самому слову «отбили», его пошлому звучанию и смыслу. — Как вы сказали?
— Может быть, действительно это слишком деликатная тема. Но ведь вы знали, что Антонина Ивановна — любовница Горностаева. Почти жена. Вся стройка это знала и видела. А теперь узнала другое. Стройка — это большая деревня. Ничего не утаишь. Кто-то едет в Троицу ночью, а их видят. Кто-то на лыжах отбивается от коллектива и исчезает в лесах — их тоже видят. Стройка — большая деревня! Тысячи глаз, сто языков. Горностаеву, конечно, сказали. Он взбешен, возмущен. Вы его враг. Он хочет вам досадить.
— Быть не может!.. Антонина Ивановна… При чем здесь Горностаев? Вздор, клевета! Зачем вы мне об этом сказали? Я не желаю. «Вектор» — это общее дело!
— Мне нужно было вам сообщить, — спокойно, жестко прервал его Язвин.
И этот жесткий, холодный тон заставил очнуться Фотиева. Заставил его прозреть. Перед ним находился не друг. Перед ним находился посланник. Его послали враги предупредить о начале войны. Еще не самой войны, а близкой ее угрозы. Перед ним сидел дипломат, умный, изящный и опытный. Нанес ему первый удар, смутил, чтоб легче достигнуть цели. Так в чем же была его цель?
— Я слышал, — продолжал Язвин, — быть может, не совсем достоверно… Но отчасти можно догадываться. Горностаев намерен обратиться к участникам штаба, собрать их мнение о ненужности, вредности «Вектора». Быть может, добиться коллективного письма начальнику стройки. По этой коллективной просьбе Дронов закроет «Вектор», погасит экраны. Против общественного мнения не пойдешь, в этом дух времени. Вы можете возразить, что участники штаба были за «Вектор». Но у Горностаева реальная власть, реальное влияние на каждого. Каждый в чем-то от него зависит и не станет особенно спорить. Такова горькая истина!
— А Накипелов? Он не подпишет письмо! — вырвалось у Фотиева.
— Может быть, он не подпишет. Один из всех. Тогда его просто сомнут.
— А вы?
— Хочу быть до конца откровенным… Конечно же я подпишу. «Вектор» мне импонирует. Я вижу его
