власть Горностаева. Вступал под его защиту. Отдавал взамен свою волю. Горностаев ее брал и использовал для каких-то неведомых Антонине целей.
Она знала: все, кто здесь был и не был, зависели от Горностаева. Не просто по службе, а сложнее, незримее. Множеством больших и малых зависимостей, благодеяний, любезностей, которые он неустанно оказывал. Создавал из этих услуг и любезностей сложную упругую ткань отношений. Все видели в нем будущего скорого начальника стройки. Тянулись к нему. Старались заручиться его расположением.
Она смотрела на него. Он был красив, любезен, радушен. Умен и тактичен с другими. Обращал на нее свое чуткое внимание, нежность. Еще недавно он был ей важен, понятен. Она была увлечена этим ярким, сильным, открывшимся ей человеком, казалось, любила его. И теперь медленно от него отдалялась. Он был чужой. С иной, непонятной, неблизкой душой. С неблизкой, непонятной для нее сердцевиной, которая не пускала в себя, отдаляла, отталкивала. И она, дойдя в своем обожании до этой плотной, оттолкнувшей ее сердцевины, остановилась, застыла, стала медленно от него удаляться.
Слушала, ждала, предчувствуя, как что-то копится в этом вечере…
Лазарев, уязвленный Менько, вовсе и не думал прощать. Избрал утонченную месть, вовлекал в нее остальных.
— Хоть некоторые меня и поносят, но мое колдовство принесло мне известность и славу. — Он щурился, морщился, будто жевал лимонную дольку — такова на вкус была его затея. — Вчера, представляете, подходит ко мне одна наша старушка. Ну, не старушка, простите, а дама! Ну конечно, не юных лет. Да вы все ее знаете, но не буду ее называть. Хотя почему же? — и назову, большого труда не стоит. Подходит ко мне Марья Федоровна из отдела комплектации, «баба Маня», как мы ее называем. И представляете, таким заговорщицким тоном, оглядываясь, чтобы никто, боже упаси, не подслушал, спрашивает: «Вы, — говорит, — Виктор Андреевич, как-то говорили про народную медицину и иглоукалывание. Не могли бы вы мне дать совет». — «Какой, уважаемая Мария Федоровна? Кого вы хотите колоть?» — «Да не колоть, — говорит. — У одного моего знакомого, вы его не знаете, простудные явления. Замучили его разного рода фурункулы, и он очень мучается. Чего он только ни делал: и присыпал, и разными мазями мазал. Не помогает. Не подскажете ли какое-нибудь народное средство?» — «Конечно, Мария Федоровна, есть очень хорошее народное средство. Из тибетской медицины. Корочку лука наложить на волдырь, пластырем заклеить и при этом заговор прочитать. Можно по-тибетски, а можно по-русски: «Чиряк был, чиряк сплыл. Чиряк был. чиряк сплыл». Вот и все!» — «Спасибо вам, Виктор Андреевич. Непременно вашим советом воспользуюсь. Может, и впрямь это крайнее средство поможет»… Вот ведь какой я колдун! На всю округу известен!
Все развеселились. Подыгрывали коварной выходке Лазарева. Всем была известна сердечная тайна Менько. Он ухаживал за Марией Федоровной, немолодой, пугливой и доброй — вечно все путала, неловко и смешно одевалась, вечно всем помогала. Менько тщательно оберегал свою тайну. На работе не кланялся с Марией Федоровной. Но в маленьком городе, на стройке, где все о всех знали, нельзя было ничего утаить.
— А в общем, она еще ничего, наша баба Маня! — подхватил шутку Язвин. — В последнее время даже как-то помолодела, постройнела. Румяниться стала. Ездила в Москву, завилась в парикмахерской мелким бесом. Туалет себе новый сшила. Платье ничего, мне понравилось, фасон пятидесятых годов — тогда такие носили. Что-то с ней происходит, с бабой Маней, вы не знаете?
— Важно, что она человек хороший, добрая душа! — вторил ему Евлампиев. — Не в красоте счастье. Ну, слегка рябовата! Рябь по ней пробежала. Зато ум без единой складочки!
— А радикулит она, часом, не лечит? — невпопад, не понимая игры, спросил Накипелов. — А то бы нашему Валентину Кирилловичу вылечила! А, Валентин Кириллович, покажите вы ей спину, может, полечит?
Все захохотали. А Менько ударил кулаком в ручку кресла и чуть не плача, беспомощно, жалко, с тонким клекотом в горле воскликнул:
— Да за что вы меня? За что такая жестокость?.. Хотите, чтоб я ушел? Совсем, совсем чтоб ушел!..
Все перестали смеяться, кинулись его утешать. Тормошили, заговаривали. Не понимавший ничего Накипелов хлопал глазами, чувствовал, что в чем-то проштрафился.
— Да я от чистого сердца!.. Вижу, как мучаешься… Ты бы тряпку водкой пропитал, да к спине приложил, и шарфом теплым. Хотя теперь и водки-то не достать! Три часа на морозе стой!
— А я вас хотел поблагодарить, Лев Дмитриевич, за сына! — Язвин отвлекал внимание от Менько. — Спасибо, что вы тогда проректору позвонили. Алешку за уши подтянули, учится теперь хорошо. Первую сессию сдал… Спасибо!
Горностаев, принимая мимоходом благодарность, хлопнул громко в ладоши:
— Прошу у вас минуту внимания… На ваш суд!.. Может быть, вы мне подскажете. — Ушел в соседнюю комнату.
Вернулся, держа в руках черную тяжелую доску.
— Вот, взгляните, какая икона! Никогда такой не встречал. Нашел ее позавчера в брошенной деревне, в избе. На вездеходе шли вдоль трассы. Смотрю — поляна. На ней деревня. Окна выбиты, двери настежь. На полу сугроб. Весь пол в лисьих следах. На кровати — снег. На столе — снег. Везде лисьи следы. А в углу на божнице — икона. Вот она. Черная, почти ничего не видно. Хочу отдать реставраторам. Жена Дронова Вера Егоровна понимает толк в реставрации. Приедет, ей покажу.
Все знали — Горностаев собирает иконы. Где покупает у ветхих, доживающих век старух. Где просто берет в глухих, покинутых избах, зарастающих лесом, когда на гусеничных машинах с изыскателями забирается в медвежьи углы. В соседней комнате у него иконостас. Красные, золотистые, голубые, очищенные от копоти, покрытые лаком, висят иконы. Каждую он возил в Москву, отдавал реставраторам, и те возвращали иконам их древний образ.
Теперь он держал продолговатую тяжелую доску в нагаре, в каплях воска и лампадного масла, будто она побывала в пожаре. Сквозь спекшуюся коросту чуть проглядывали кони, шлемы и копья. Городские стены и главы. Туманное в небе светило, опиравшееся на перекрестья лучей.
Все заглядывали на доску, пытались угадать изображение.
— Какая-то битва, не так ли?
— А в небе луна или солнце.
— Похоже на нашу станцию. Ночью такие же лучи на морозе.
— Так ведь это летающая тарелка! — воскликнул Лазарев. — Летающая тарелка на русской иконе! Пришельцы из космоса! Было такое свидетельство!
— Да ну, какие там пришельцы! — отрицал Накипелов. — Просто так бога изображали. Надо расчистить, и увидим.
— А я говорю — пришельцы! — Лазарев загорелся, готовился витийствовать, но одновременно озирался на Менько, опасаясь повторения вспышки. — Есть достоверные сведения о том, что дважды пришельцы из космоса побывали на Земле. Один раз — в Месопотамии, в Вавилоне. Другая версия Вавилонской башни. Вавилонская башня — причальная мачта для космического корабля. Неудачная посадка — и взрыв!.. Второй раз они высаживались в Древней Руси. И их здесь не приняли, атаковали из луков! Сами от своего счастья отказались! А третья посадка будет в Америке, в Штатах. Ибо уровень их цивилизации позволяет им принять посланцев из космоса. Уже между ними происходит обмен сигналами. Достраивается посадочная полоса где-то в Колорадо. И я убежден, скоро мы станем свидетелями приземления!
— Идиотизм! — прошипел Меньки. — Оглупление!
— Не понимаю в иконах ничего, — равнодушно заметил Язвин. — Чего в них находят? Импрессионисты — это я люблю. Или искусство Древней Греции — я сейчас изучаю альбомы. А иконы? Не понимаю…
— Тут, знаете, особая культура нужна, особое знание или предрасположенность. — Лазарев с видом знатока рассматривал икону. — Я, например, одобряю Льва Дмитриевича за его пристрастие, за его гуманитарные интересы. С одной стороны, прекрасный инженер, отличный руководитель, организатор, а с другой стороны — ценитель древности. Это знак времени, добрый знак. Не сомневаюсь, Лев Дмитриевич скоро возглавит строительство. И иметь такого начальника, такого просвещенного человека — большое благо.
