по прибрежной косе, где были начертаны его схемы и графики. Черпали копытами воду, вздымали стеклянные в фонаре брызги.
Он стоял, направляя фонарь, и в белом луче скользили лесные звери, большие и малые. Лисы, изгибая хвосты, мчались, мягко толкаясь лапами. Вместе с ними, страшась не их, а какой-то другой настигающей силы, скакали зайцы. Волновались спинами белки и ласки. Шумно хлопая крыльями, летели птицы-глухари, ночные совы, мелкие птахи. Все вместе, все в одну сторону прочь от чего-то, настигавшего их в темноте.
Он вдруг испытал животный ужас. Желание кинуться вместе с ними, забиться в их стаю, мчаться с ними огромными спасительными скачками, хрипя, задыхаясь, прочь от этой безымянной вездесущий погибели. Этот звериный страх прокатился по нему, как конвульсия. Превратил его мускулы в тугие, сжатые болью шары. Он остался на месте, слушая затихающие трески и топоты.
Громкие звуки умолкли. Пронеслось и исчезло крупное лесное зверье. Но земля продолжала шуршать. Шелестели опавшие прошлогодние иглы. Ускользали змеи, спасались лягушки, ползли чуть слышно улитки. И в этом бегстве было нечто библейское, древнее. Где-то рядом надвигался потоп, или вселенский пожар, или трясение земли. Огромная, всем уготованная погибель. Но погибели не было. Блестели звезды. Слабо мерцало озеро, омывающее отмель с начертанными графиками и формулами, по которым пробежали животные.
Без сна, дрожа не от холода, а от нервной, покалывающей во всем теле тревоги, он дождался утра. Собрал в мешок свои вещи. Натянул сапоги. Нахлобучил пилотку. Оглядываясь на отмель с графиками, изрытыми следами копытных, заторопился через лес к шоссе.
Он шагал под соснами, повторяя своим маршрутом путь пробежавших животных, словно его подгонял невидимый ветер, подталкивал в спину чей-то перст. Несколько раз он оглядывался, чувствуя за спиной чье-то грозное немое присутствие.
Внезапно он почувствовал вокруг перемену. Будто изменилось освещение. Стало светлее, ярче. Поднял голову — лес был желтый. Сосны стояли желтые. Хвоя утратила зелень, ровно, ярко желтела. Так желтеют осенние лиственницы. Деревья не высохли, хвоя не осыпалась, выглядела сочной и влажной. Просто потеряла зеленый пигмент, была ярко-желтой.
Он наклонился. Земля была в белых цветах. Сон-трава, вчера еще синяя, теперь поседела и выцвела. Он боялся коснуться седых цветов. Осторожно ступал по земле, словно тронутой изморозью.
В одном месте у мелкой лужицы он увидел мертвых бабочек. Их было много, нежных белянок, — слетелись к водопою, умирали у влажной кромки, ложились на бок. Вся земля была в мертвых бабочках.
Он стоял под желтыми соснами среди поседевших цветов и умерших белянок, в бесшумном, без птичьего свиста, лесу. И казалось — вдруг наступило предзимье. За истекшую ночь земля провернулась вокруг оси, пропустила целое время года. Вслед за весной, минуя лето, сразу наступила осень. И он в апрельском лесу чувствовал холод, близость зимы и стужи.
Вышел на шоссе. Стоял на обочине, оглядываясь в обе стороны на пустынный асфальт. Собирался двинуться вдоль поля к селу, к остановке. Вдали на асфальте загудело. В рокоте, в дымной гари плотной массой, светя зажженными фарами, воспаленно и дико при солнечном свете возникла колонна. Впереди шли бронетранспортеры — зеленые бруски, задраенные наглухо люки, башни с пулеметами, гибкие хлысты антенн. Мчались на упругих колесах, выбрасывая из хвостов космы дыма. За ними на больших скоростях, шумно разрывая ветер, проносились автобусы, разноцветные, яркие, устрашающе-нарядные, вслед за грозными боевыми машинами, словно на автобусы были надеты размалеванные маски, скрывавшие другую, жестокую сущность.
Он смотрел на мелькающие автобусы. За стеклами плотно, тесно сидели люди. Старухи, дети, смуглые морщинистые старики, женщины в платках, загорелые, с крестьянскими лицами мужики. Все с одним и тем же выражением паники. Словно их подхватила та же безымянная сила и мчала, гнала в ту же сторону, куда летела, спасалась живая жизнь.
Автобусы прошумели, награждая его хлопками цветного ветра. Он было устремился за ними и тут же отстал. Замер, глядя на пропадавшие хвостовые огни.
Снова загудело, задымило на трассе. Замерцали сквозь гарь водянистые, дрожащие фары. Новая волна транспортеров, отсвечивая ромбовидной броней, воронеными пулеметами, пронеслась, проревела. И за ними, подхватывая металлический рев, превращая его в жаркое, живое стенание, пошли грузовики со скотом. Коровьи головы мотались в деревянных клетях, колотили рогами о доски. Выпучивали глаза, вываливали в муке языки. От тесноты, от качки, от устрашающего движения то одна, то другая корова выдиралась из гущи, вздымалась над хребтами и спинами, колотя в них копытами, вытягивая ввысь ревущую голову. И тогда грузовик нес над кабиной живую рогатую статую. Рушил ее вниз, в месиво глаз, напряженных позвонков и хвостов.
Колонна, обдавая его смрадом и воем, промчалась, оставляя на асфальте липкую жижу. И он, заслоняя ноздри, глаза, не желающие слышать уши, провожал грузовики, ловя нестихающий стон. Когда машины растворились, а стон продолжал раздаваться, он понял, что стонет сам. Из его пересохшего, набитого пылью горла продолжал вырываться долгий беспомощный звук.
Догоняя колонну, промчался по шоссе молоковоз. Видимо, из днища цистерны вывалилась пробка. Молоко хлестало на асфальт. Фотиев, шагнув на шоссе вслед молоковозу, двинулся вдоль молочного, разбрызганного по асфальту ручья.
«Война, — вдруг страшно осенила догадка. — Война!.. Началась!.. Так же и тогда начиналась. И тогда убегали, скот угоняли вот так же… Но ведь теперь-то ракеты! Теперь по городам, по заводам… «Першинги», «Трайденты»… Неужели сейчас полетят?»
Он представлял, как в эти мгновения, вспучивая океан, всплывают подводные лодки и ракеты, как красные свечи, встают над Мировым океаном. Как над всеми лесами, степями, по всем континентам начинают взлетать, отжиматься на огненных метлах боевые ракеты. Вся невидимая, упрятанная под землю, под воду, в запретные зоны мегамашина войны начинает шевелиться и лязгать. Выползает из-под маскировочных сеток, движется в блеске и скрежете.
И он бежал, чиркая сапогами асфальт, оглядываясь по горизонтам. Шарил взором над вершинами сосен, поминутно ожидая вспышек, черных грибов — там, где был Киев, где была златоверхая Лавра. И ближе, в направлении станции.
Впереди забелело село. Чистые мазанки. Соломенные и шиферные крыши. Пышные купы деревьев. Но этот уютный, обычно радостный для глаза пейзаж сейчас был словно надорван, перечеркнут. Там, среди мазанок, что-то творилось. Доносились крики и рокоты. И, как показалось ему, звуки стрельбы. Он шел на эти звуки, пугаясь неба, солнца, дороги, чувствуя, как все сворачивается в стремительный свиток, доживает свои последние земные секунды. И мгновенная сквозь панику мысль: «На мне, на мне завершится! Конец света сейчас, при мне!» Эти мазанки, этот столб придорожный с цифрой «34» — это и есть конец света.
Он вошел в село. Отъезжая от дворов, катили тяжелые военные грузовики с брезентовым верхом. Из-под брезента смотрели, качались, колотились друг о друга лица людей. Стенали, тянулись к своим хатам, заборам, палисадникам, а их увозили в зеленых колыхающихся коробах.
Повсюду сновали солдаты, цепью, вдоль улиц, у дворов и колодцев. Все они были в масках. В зеленых с пластмассовыми рыльцами респираторах. Все на одно устрашающее козье, кабанье лицо.
Гибкая худая старуха в долгополой юбке, в стоптанных башмаках металась между калиткой и хатой. Прижимала к себе ребенка, почти грудного. Кутала его в одеяло. Ребенок кричал, одеяло спадало. Солдат в респираторе подхватывал его на лету. Нес в руке бутылку с соской. Другой солдат удерживал старуху, не пускал к хате. А та голосила:
— Ой та куды ж вы мэнэ ховаете? Дочка ж в город поихала, так вона ж мэнэ и не знайдет! Дитятко малое пропадет! Хата пропадет! Огурцы пропадуть! Куды ж вы мэнэ, хлопцы, ховаете?
Солдаты подталкивали ее к грузовику, к брезентовому полутемному зеву.
У другой мазанки небритый, больного вида мужчина, держа под мышкой куль, свободной рукой хватал за плечи девочку, прижимавшую кошку. Встряхивал, сердито кричал:
— Та кинь ты ее к бису, халяву! Воротись у хату, визьми часы! Тилькы купляв, а теперь оставляты!
