ненавистью.
— А то и имею в виду! Кому-то это специально надо! Кто-то вредит! Посмотрите, мы все с утра до ночи работаем, а на выходе круглый ноль. По полям поезжайте — один василек да сурепка. В очередях у пустых прилавков грыземся друг с другом из-за мослов обглоданных, а после этой грызни бери нас поодиночке голыми руками: никто не придет на помощь — ненавидим! Мы тут соревнуемся, как дурни, за досрочный пуск блока, всякие вымпелы, флажки получаем, а потом все это взрывается к чертовой матери и на месте наших флажков мертвая зона на тысячу лет. Кто-то где-то сидит и все проводки у нас путает. Ничего не поймешь, хаос! А я бы хотел разобраться!
— Хаос первородный. — Фотиев пытался перенять, перехватить разговор, отвлечь Михаила, погасить раздражение. — Но не следует думать, что кто-то этот хаос нарочно устраивает. Многие руки себе на нем греют, это верно. Но чтоб умышленно этот хаос устраивать, это, поверь мне, заблуждение.
— Кто руки греет, тот и устраивает! — упрямо утверждал Вагапов. — Разве они в кабинетах своих знают, как народ живет?! Разве им есть дело до нас? В столовке три ассортимента, три разных меню. Самое плохое — для рабочих! Получше что ни на есть — для служащих! А самое сладкое — для начальства… Замминистра к нам приезжал, они для показухи в столовку квас привезли, день проторговали, потом увезли… В бытовках грязь, холодина!.. Сколько без квартир, без крыши над головой ютится?.. Молят, на приемы ходят, как царям в ножки кланяются! Где жить? Где семью заводить?.. Я квартиру нахрапом выбил, горлом, кулаками, по-афгански! Я зубы скалил, чтоб эту квартиру добыть для Ленки, для семьи! Я слово дал: горло перегрызу начальству, а квартиру для семьи добуду! Не за этим я два года в горы ходил, на минах рвался, свою и чужую кровь проливал, чтоб моя жена, мой сын как нищие жили, кому-то здесь в ножки кланялись!.. Я-то добыл, а другие?.. Почему, скажите, так тяжело у нас народ живет, почему?
— Все так, Михаил, очень трудно живем. Все трудно живут. Родина трудно живет. — Фотиев смотрел в близкое белое, прочерченное складками лицо, в котором вскипала ненависть, выплескивалась синевой в глазах.
— Нет, не все, не все! Кабы все, так и ладно!.. Когда мы в горы шли, все тяжело несли. А командир тяжелее всех! Он еще у салаги, который задыхается, падает, он его вещмешок подхватит, подсумок. Идет в гору, скрипит, смотреть страшно!.. Вот командир, вот начальство!.. Поэтому мы их собой заслоняли. С минных полей вытаскивали. Над убитыми командирами плакали… А над этими я не заплачу! Этих с минных полей не вытащу! Да они и не пойдут по минным полям! Они живут в свое удовольствие. Они же богачи, богатые люди! Гребут под себя!.. Раньше народ не видел, а теперь все видит. Раньше народ за высокие заборы не заглядывал, за елки-палки не засматривал, а теперь засматривает! Раньше он вранью верил, а теперь не верит! Знаем, как богатые люди у нас живут, как они врать умеют! Вы бы слышали, что рабочий класс им вслед говорит, когда они по утрам мимо остановки на машинах своих проезжают. Каких чертей вслед пускают. Ненавидит народ!
Фотиев чувствовал исходящую от него энергию ненависти. Пугался не этой энергии, а разрушения самого человека. Недавно, в первый день их знакомства, тот сидел за столом просветленный, благодушный и бодрый, обнародовал свой кодекс правды, основанный на добре и свете. Но свет погас, и он ненавидел. Эта двойственность всегда поражала Фотиева. Сидящий перед ним человек был расщеплен. В нем жили два человека, менялись местами, менялись энергиями, то любили, то ненавидели.
— Пора самим разбираться! Они из нас врагов государству делают! Вот их вред! Одной рукой хозяйство страны разоряют, а другой из народа врага государства делают… Пора самим разбираться! Пора народу вновь власть брать!
Фотиеву казалось: за стеной вагончика сипло дышала станция, хрипела и кашляла стройка. Громадная, в машинах, поршнях, была переполнена ненавистью. В урановой топке шел распад здоровой материи, омертвление здоровых энергий, сотворяющих жизнь. Вырабатывались ядовитые силы, творившие разрушение. «Вектор», введенный в станцию, действовал, как вакцина. Ловил и извлекал эти яды. Отфильтровывал их от здоровых, не затронутых распадом потоков. Целил, изгонял болезнь, восстанавливал здоровье. Среди болезней и социальных страданий надлежало ему работать.
— Что же ты сделаешь, Миша, если власть попадет в твои руки? — спросил он у Вагапова. — Как распорядишься?
— Посмотрим как! Важно жуликов всех, дармоедов, вредителей выколупнуть из теста сдобного! Я бы не стал им головы отрывать, как Федька Маслов наш предлагает. Я бы их из коттеджей, из теплых кабинетов, из дач — да в общаги, в бараки! В бетонные сварные работы! Чтоб с нами, с рабочим классом, бок о бок вкалывали! Что заработают — получайте! А нет, так зубы на полку! Как мы! А в коттеджах, на дачах — ясли и детские сады устроить, детдомовцев разместить! Матерей-одиночек, подкидышей! Сколько их, подкидышей-то, у нас и сколько дармоедов!
— Этого мало, Миша. Мало, чтоб даже одна наша стройка из хаоса выбралась. Чтоб вся страна оздоровилась, окрепла, мусор с себя стряхнула. Мало этих идей, чтоб с ними управлять такой сверхдержавой, как наша!
— Только начнем! Идеи найдутся! Настоящие командиры найдутся! Все в газетах читаем, империализм извне угрожает, хочет нас раздавить. А изнутри директор столовой Хоменко, ворюга чертов! Начальник управления, который работы срывает, фронт работ не дает, а потом нас ночью из постелей выдергивает и в холодный цех бросает! Вот кто нас изнутри разваливает! Они нам один Чернобыль устроили и другой устроят, без всяких «першингов»! Сейчас пойдут самолеты падать, поезда с рельсов сходить! А за их ошибки, а точнее, воровство и вредительство — мы же и будем расплачиваться! Рабочий класс — вот кто будет расплачиваться! Сережка, мой брат, за них расплачивался, с метлой, с совковой лопатой на уран кидался! Вот он и кричит до сих пор во сне, что ему эта лопата снится. Дал бы я эту лопату начальнику, приставил бы в затылок «акаэс» и сказал: «А ну беги, гад, где намусорил, наследил! Уран прибери в Чернобыле! Трупы в шахтах, покойников из поезда! Чтобы чисто было!» Вот бы что я для начала сделал. А уж потом командиры найдутся… Я от внешних врагов южные рубежи защищал, товарищей в Афгане терял. И от внутренних врагов защищу. Так мне ребята велят, которые из Афгана не вернулись. Витька Еремин, Валько Лучко, Сенька Ерохин, Руслан Сабиров. Так они нам наказывают из-под звездочек своих жестяных! Ничего, мы там интернациональный долг выполняли и здесь его выполним!
Михаил сдержал кашель, закрывая кулаком рот. Железный звук катался, ходил ходуном в его груди. Бился о ребра, как стучащий, готовый заклинить мотор. И казалось, что Вагапов рыдает.
— Ну я пойду, Николай Савельевич, — сказал он, словно выдохся, сразу лишился сил. — А то опоздаю… Я вас хотел попросить… — Его лицо, недавно ненавидящее, обрело беспомощное, умоляющее выражение. — Вы сегодня ночуете дома? Мы с Сережкой оба — в ночную смену. Вы уж за Еленой присматривайте, прислушивайтесь… Она вот-вот родит. Боится! Врачи ее напугали, сказали — резать придется! Плачет, когда я ухожу! Уж вы прислушивайтесь. Если что, в больницу…
Он поднялся, поправил пластмассовую каску, черкнул белой робой по развешанным экранам и графикам и вышел, открыв на мгновение дверь, где в снежном парном проеме возникла и скрылась станция.
Фотиев недолго оставался один. Опять загремели ступеньки, и в вагончик вошел Менько. Осторожно, оглядываясь, находя безошибочно источник тепла, словно инфракрасная ракета Помещался возле него так, чтобы спираль согревала его радикулитную спину. И уж после этого, встав на безопасное место, обратился к Фотиеву:
— Извините… Шел мимо. Решил заглянуть. Я — Менько Валентин Кириллович. Мы встречались в штабе.
— Конечно… встречались, — Фотиев подносил ему колченогий стул, смущенный его появлением. — Вы задавали мне интересные вопросы по «Вектору».
— Мы и раньше встречались. В Припяти. Вы просто забыли. — Менько уселся на стул, проверяя его устойчивость, стараясь не уклониться от теплового источника. Обувь и брюки его были в грязи, — видно, только что явился со стройки. Шарф торчал комом. На лице, торопливо и плохо выбритом, виднелись два желтых йодных пятна, прижигавших какое-то воспаление. — Там, в Припяти, было столько народу. Всех не упомнишь.
— Да, мы встречались! — обрадовался Фотиев, припоминая это немолодое, одутловатое лицо, мелькавшее на чернобыльской стройке. — Конечно же мы встречались!
— Видите ли, еще там, в Припяти, я познакомился с вашим «Вектором». Когда вы его внедряли, я
