попытались забить того. Поэтому я дал им подойти к себе — но они ничего пока не делали, просто нерешительно топтались вокруг.
Недоверие отца Лазаря передалось им, а тут к нему еще прибавился страх — я слишком долго бродил в одиночестве, а значит, мог быть уже кем угодно… Меня так и подмывало пугануть их, как, бывало, пугаешь малышей — завыть или замахать на них руками, но они и так были напуганы, я понял, что лучше не доводить их до крайности.
Поэтому я подпустил их и дал себя связать.
Сначала они вроде как не решались, но потом, когда все — таки подошли ко мне, им стало стыдно собственного страха, поэтому они обошлись со мной довольно грубо — скрутили за спиной руки и поволокли наверх. Я не жаловался — они только и ждали, когда им представится случай хорошенько заткнуть мне рот. Мы уже перевалили через вершину холма — было совсем светло, и я увидел, что навстречу поднимается еще одна группа людей. Это была уже целая толпа, и я слышал, как они возбужденно шумят, пытаясь осознать случившееся — ведь теперь у общины не осталось зимнего дома, а из имущества — только то, что люди взяли с собой наверх. На берегу оставалось несколько человек — присматривать за хозяйством. Оставляют обычно никудышных, но теперь они наверняка погибли, а ведь это были чьи — то друзья и родственники.
Они увидели, что мы идем им навстречу, и шум изменился — сначала они притихли, соображая, кто бы это мог быть, а потом завопили еще громче. Я узнал отца Лазаря по его белому одеянию — он шел в самой толпе — остальные роились вокруг, точно он был пчелиной маткой в улье.
— Значит, вот оно что, Люк, — сказал он.
Я сказал:
— Вы ошибаетесь, отец Лазарь.
— Я ошибался раньше — когда считал тебя человеком, — возразил он спокойно, — правда, уже тогда я знал, что с тобой неладно. Присматривался к тебе.
Я опустил глаза — рук своих я не мог увидеть, понятное дело, но остальное, похоже, выглядело так же, как всегда. Цепкие пальцы кустарника выдрали клочья из ветхой рубахи, оставив на теле многочисленные царапины… вот, вроде, и все.
— Лучше скажи сам, кто ты такой, Люк, — сказал он. — Скажи им.
— Человек, — ответил я.
Люди вокруг отца Лазаря взвыли. Им что же, больше делать нечего, как только стоять тут и таращиться на меня — сейчас, когда лик земли изменился?
— Таких как ты, не хочет носить земля, — сказал он, — сам видишь, что творится!
Я облизал губы.
— Откуда вы знаете, что это из — за меня? Может, она не хочет носить вас?
Вас всех? Чужаков, приживал в чужом доме.
Наверное, не стоило мне это говорить — он еще пуще разъярился.
— Ты — нелюдь, — сказал он. — Но даже ты знаешь; земля трясется, пытаясь сбросить с себя нечисть.
— Бросьте, отец Лазарь, — сказал я (а сам подумал — и почему это я больше его не боюсь; даже вот этого страшного взгляда его!), — я отличаюсь от вас только тем, что у вас есть видения, а у меня — нет. Откуда вы знаете, кто из нас — настоящий человек?
Он аж подскочил на месте.
— Это легко проверить! — выкрикнул он. Потом, вроде, овладел собой и вкрадчиво спросил:
— Как оно было, Люк? Каково это — слышать Голос?
Я сказал:
— Никакого Голоса я не слышал.
Он, к моему удивлению, кивнул головой.
— Верно, — сказал он, — таких легко различать. Ты — еще хуже. Я слышал, такие как ты живут среди людей, похожие на людей, но не люди — живут, чтобы сеять сомнение и страх в людских душах.
Люди вокруг него опять взвыли.
Я сказал:
— Вы что, всерьез думаете, что если вы убьете меня, все будет, как раньше? Что море вернет вам прежние угодья?
Он не ответил.
— Как вы отличаете человека от нечеловека, отец Лазарь?
Он молчал.
Все молчали.
Кто — то дернул за веревку, я пошатнулся, но понял, что тот ничего не имел в виду, просто рука у него дрогнула сама собой.
Вокруг было тихо.
Они все стояли неподвижно, приоткрыв рты и изумленно озирались. Я сначала поглядел на их лица, по которым пробегали сполохи света, точно световая рябь по волнам, а потом уже поднял голову. Никто больше не обращал на меня внимания — я прошел между ними, словно это были не люди, а деревья в лесу.
Тоненько всхлипывала какая — то женщина.
Мир вокруг изменился. Одни лишь очертания холмов остались такими же, какими сделало их последнее землетрясение — все остальное стало совсем другим. Не знаю, вправду ли оно было таким на самом деле, или каждый толковал то, что увидел по — своему, как бывает, когда высматриваешь в облаках лица и фигуры.
Потом я услышал отца Лазаря — голос его, сначала тихий, потом набрал силу, а затем оборвался, точно сила эта внезапно иссякла…
— Не смотрите! — кричал он. — Это — происки Нечистого! Не смотрите…
Но никто даже не обернулся — слова его падали в пустоту. Точно, как в лесу…
И я понял, что оно было тут всегда. Просто земля тряхнула и их тоже, и они на какое — то время утратили часть своего могущества, не смогли отвести нам глаза, или, может, сломались какие — то приспособления, которые делали это все невидимым для чужого глаза, и теперь оно медленно проплывало в небе, точно сполохи Зимнего Полога — пурпурные и золотые, и зеленые…
В воздухе проступили сияющие ажурные конструкции — мосты и арки, башни и шары, повисшие на невидимых основаниях. Ожерелье огней, от которого отделялись цветные бусины и медленно отплывали в ночное небо, иглы, пронзающие пространство, колонны, встающие с морского дна и упирающиеся в тучи на горизонте — и все это двигалось, сияло, пульсировало — и полупрозрачные силуэты, живые, дышащие, возникающие то там, то тут… И надо всем этим плыл Голос…
Оно продержалось еще какой — то миг и внезапно погасло.
Я слышал, как по толпе пронесся изумленный вздох — точно все одновременно задержали дыхание, и лишь теперь позволили себе вспомнить об этом.
И тут только я понял, что вновь наступает вечер.
Стало совсем тихо — только снизу долетал шум моря, такой привычный слуху, что я лишь сейчас обратил на него внимание.
Потом я услышал другой голос — человеческий, — сначала чуть слышный, он постепенно становился все громче, точно пытался выплеснуть переполнявшую его боль…
— И я спрошу Тебя: «А кто виноват?». И Ты ответишь мне — о, я знаю, что Ты мне тогда ответишь — А кто виноват в том, что небо синее? Или в том, что зимняя ночь длится полгода? Господний план осуществляется сам по себе, и нет нужды вмешиваться, и все меняется, вся природа меняется, вся жизнь земная, и неизменным остается только человек. Весь мир его отторгает, а он отторгает весь мир. Злаки для него ядовиты, стихии ему враждебны, ночные голоса его страшат. Ненависть и страх окружают нас, как стена.
Это был отец Лазарь. Он стоял в толпе и был выше всех, потому что все упали на колени. Он стоял неподвижно, подняв голову — и его слова, трепеща, уплывали в пространство…
— Иные создания давно уже обосновались здесь, в этом мире, что когда — то был нашим, они
