Вечером, подруливая к дому, Конрад увидал, что окна сияют сквозь сумерки мангово-желтым светом, а на площадке припаркованы три машины. О Господи, только бы ничего не случилось, сказал он вслух; ветер захлопнул дверцу и натянул шарниры, а Конрад, взбежав по ступенькам, окунулся в запах орегано и дрожжей, грохот музыки с верхнего этажа, топот и разговоры. Жена колдовала над взбитым кремом, а на стойке был сооружен буфет с синими и белыми пластиковыми тарелками, веером чайных ложек, палочками морковки и сельдерея, кубиками оранжевого сыра и геометрическими фигурами из оливок, деревянная миска щетинилась картофельными кольцами.
– Что, черт побери, тут происходит?
– Только не говори, что забыл. Я сто раз повторила: пятого числа у Велы гости, к ней приходят в гости школьные подружки. Они сейчас наверху. Я испекла слоеный торт с клубникой. Никогда больше не буду его делать – на этой проклятой старой кухне жуткая темень – все равно что вдевать нитку в иголку посреди угольной шахты. Они будут кушать у нее в комнате, забрали все стулья. Мы поедим в гостиной. Я там поставила карточный столик. В леднике для тебя пара банок пива. Что это за мешок?
– Для Велы. Дик Куд передал то ли пленки, то ли еще что. Господи, не могу я больше слушать, как он трындит об одном и том же. Как будто не о чем больше говорить, да еще таким слюнявым голосом. О чем бы шел разговор, все сворачивает на Рассела.
– Рассел – это кто?
– Племянник. Проклятый богом кудовский племянник, которого выкинули из автобуса посреди пустыни. – От музыки, что тяжелыми громкими ударами пробивалась со второго этажа, у него лязгала челюсть.
– Там кто?
– Одри. Дочка твоего босса. Одри Генри и еще несколько девочек. Я сейчас отнесу им закуски, или, может, лучше ты сам скажешь, что еда готова? Поднимись, если хочешь.
– Нет, лучше ты. Может они заодно приглушат басы и дадут нам спокойно поесть?
Она засмеялась, но не обычным своим смехом, а театральным «ха-ха», которому научилась у телевизора.
– Сомневаюсь, они же веселятся.
Пять девочек расселись на краю кровати и на деревянных кухонных стульях. На подоконнике выстроились банки из-под шипучки. Одри Генри держала на коленях кассетник и легонько барабанила по нему пальцами. Серебристые волосы подстрижены под горшок, затылок выбрит. На ней были мешковатые армейские штаны, переливающийся лиловый свитер не доходил до пояса.
Нэнси остановилась в дверях, улыбнулась девочкам, и проговорила старательно-веселым голосом:
– Одри, какой чудный свитерок, что это, мохер? Кашемир! Очень красиво. Девочки, пицца готова, так что берите, не стесняйтесь. И побольше, вторая в духовке, я поставила на маленький огонь. Вела, Дик Куд передал тебе пленки.
Вела опиралась спиной на дорогую треугольную подушку, на подносе перед ней стояла банка кока-колы с длинной соломинкой. На лице россыпь прыщиков, длинные волосы уныло висят, несмотря на все мучения Нэнси с плойкой. Бесполезные руки спрятаны под художественным покрывалом, которое Нэнси сшила сама, и, посчитав, что это элегантно, украсила узором из листьев плюща.
– Пленки. Ну, ладно, пленки, а какие? Тяжелый, их там, наверное, штук сто. – Одри высыпала пластиковые кассеты на кровать. Туда же повалился и старый жесткий аккордеон.
– Господи, что это?
– Аккордеон. Ну и развалина. – Ким, которая с пятого класса играла на клавишном аккордеоне, но терпеть не могла этот инструмент и мечтала о гитаре, взяла подарок в руки. Заскорузлые меха не желали растягиваться, и она сдалась, после того, как эта пищалка выпустила из себя несколько тонких ноющих звуков, словно астматический младенец. – Не играет. А что за пленки? Майрон Флорен, кто это? «Полька на всю ночь», «Полька для любимой»? Смотрите, смотрите, какой урод.
– Давай поставим. Для смеха.
– Давай, вот какие-то «Полька-маньяки». Включай.
Они визжали от смеха, они чуть не умирали от хохота, передразнивая дурацкие «умпа» танцоров и топая ногами с силой, которой позавидовал бы сваезабойщик.
Вела сидела с обиженным видом.
– Ма, зачем мне этот хлам? Убери его. Выброси в мусор. И это тоже, – указывая подбородком на аккордеон. Одри нажала на кнопку, и кассета выскочила из плейера. Словно вонючую кость, девочка бросила ее в мешок, вернула на место прежнюю и щелчком прибавила громкость.
– Что это за группа? – спросила Нэнси. – Звучит красиво.
– «Враг Общества». Я их обожаю. Мама, подарите мне на день рождения эту кассету.
– Папа говорит, слишком громко.
– Это же рэп! Он должен быть громкий.
– Ладно, девочки, не забудьте про буфет. На десерт слоеный торт с клубникой и взбитым кремом.
– Можно я выдавлю крем из баллончика, миссис Хасманн? Мне ужасно нравится.
– К сожалению, Одри, этот крем я взбивала в миске, она слишком тяжелая.
– Тогда я пас. Я такой не люблю, он совсем не сладкий. – Я буду только клубнику. У вас есть «Тропикана»?
Нэнси не понимала, чему они все смеются.
– Вела, ты говорила своим подругам, что мы весной поедем в Диснейленд?
– Боже мой! – воскликнула Одри. – Диснейленд.
(Через год, ранним темным утром Одри улетала в Бостон – она первая из женщин своей семьи отправлялась учиться в колледж. Внизу, словно светящееся тесто, раскатывались желтые огни городов, длинные потоки фонарей чертили дороги, из темноты возникали занятые своим делом рабочие. Улицы казались светящимися бороздами. На востоке, сквозь угрюмое облако, пробился кроваво-оранжевый луч, и самолет снижался, направляясь к сплошному полю шрамов и рубцов – Чикаго.)
Нэнси с Конрадом сидели в гостиной на креслах, таращились в телевизор и слушали, как грохочет второй этаж.
– Кто притащил эту помойную молотилку? Одри? – Он откинул назад седую прядь.
– А кто же еще? Вырядилась в кашемировый свитер, двести баксов, не меньше. – Они опять уставились в телевизор.
– Одна сплошная война, – сказала Нэнси. – Один сплошной дым. Ничего не видно, даже оружия.
– Ага. Иракцы подожгли скважины.
– Дать тебе кусочек торта?
– А медведь срет в лесу? – Корки пиццы лежали на ручке кресла одутловатыми улыбками.
Мусор
Олд-Глори и еще несколько городков округа за определенную плату отсылали мусор в Миссисипи, когда штат закрывал свои накопители, а в местные свалки отбросы уже не помещались. Горячим солнечным мартовским утром Уайти Канки и рыжебородый Мартин Х. Свон, работавшие по субботам на городском мусоровозе, забрасывали в кузов машины пластиковые мешки и коробки «Край света» – если среди хлама находилось что-нибудь стоящее, они тащили это в кабину. Неделю назад, на помойке у Баннбергера им попались наполовину полные бутылки джина и бурбона – почистив от кофейных зерен и ошметков жирного бекона, они опустошили их, потом Мартин скрутил пару косячков, которые тоже пошли в дело. Прибавка к зарплате.
– Старик Баннбергер, должно быть, крепко закладывает, – сказал Мартин Х. Свон, расчесывая пальцами бороду.
– Или его баба, втихаря.
Но сегодня улов был небогатым – рваная баскетбольная сетка, которую может и удастся починить, поломанная велосипедная рама, с которой уже ничего не сделаешь, немецкий тостер с торчащими наружу горелыми английскими кексами и старый зеленый аккордеон. Тостер и аккордеон они бросили в кабину.
В конце работы пришлось ждать грузового полуприцепа, который потащит это все в Миссисипи. Водил его чудик в кожаной куртке по имени Снэйкс. Он еще носил ременную бляху с косым крестом – подарок фирмы за три года безаварийной работы. Свой грузовик он арендовал у христианской транспортной
