который я мог спокойно поместить странную девочку. На ящичке стояла этикетка: особенности детской психики. В данном случае — мир гипертрофированной фантазии, покоящийся на необычной зоркости чувств. Отсюда его двойственность.
Но до чего же это редкостный дар — такая изощренность чувств и такая фантазия! Не удивительно, что в глухой деревушке, которая судит обо всем, как правило, согласно обычаям и пониманию своего мирка, он встречает настороженное и насмешливое пренебрежение. И эта трогательная забота отца (с помощью ремня) заставить девочку быть 'как все'…
Гроза, наконец, развернулась вовсю. Она обрушила на деревню такие потоки фосфорического света, такие громы и вихри, что даже я в своем бревенчатом уголке ощутил слабость и относительность привычного порядка вещей перед размахом сил природы. Мне были видны в окошко прижавшиеся к скату избушки, ослепленные молниями, иссеченные дождевыми потоками. Домики выглядели такой крохотной малостью перед разверзнутым сиянием грозовых бездн!
Я уснул не скоро, дав себе слово поближе приглядеться к девочке и осторожно, тактично поменять отношение к ней окружающих.
Но судьба не часто благоприятствует хорошим намерениям. Следующий день лил дождь, и следующий за ним — тоже. А когда он стих, забрызганный грязью почтарь привез телеграмму, призывающую меня в город. Я уехал, и эпизод с девочкой остался для меня недочитанной страницей из интересной книги, которую больше нельзя достать. Сколько таких страниц бывает у каждого!
Вспомнилось мне все лишь много лет спустя, когда стали появляться статьи о неведомых ранее способностях человека видеть то, чего по прежним понятиям он видеть не должен: магнитного поля, космических лучей, радиоволн и кто знает, чего еще… Когда для науки стало ясно, что дар прикосновения к скрытым стихиям природы существует.
И теперь, когда я вспоминаю ту встречу, я сожалею о многом.
Над Солнцем
Радист долго жаловался на магнитные бури, загруженность эфира, но я убедил его дать несколько минут для разговора с тобой. Для этого мне пришлось битый час рассказывать ему о московских новостях.
Все в порядке, мы на Меркурии. Самое непривычное здесь знаешь что? Солнце!
Оно грандиозно. Оно заставляет светиться сам воздух. Его испепеляющую силу чувствуешь даже сквозь светофильтры кругового обзора меркурианской станции.
Нигде нет отдыха глазу. Меркурий — слепящая белая равнина с близким и крутым горизонтом, падающим к Солнцу. Вдаль уходят правильные ряды игольчатых кристаллов. Остриями они тоже повернуты к Солнцу. Оно здесь центр всего. Свет хлещет по камням, оттого породы сделались прозрачными и вытянулись к небу зеркальными сосульками. Это самозащита. Вещество стремится отразить излишек энергии или же утопить его в своей стеклянной глубине. Космический очаг слишком жарок даже для камней.
Каково же тут людям?!
Час назад мы сидели у кругового обзора и совещались об отлете. Пластиковый купол пропускал менее десятой доли льющегося на Меркурий света. Но и этот ослабленный свет необычен. Волосы у всех нас пепельные, почти седые. Коричневая кожа лиц цветом напоминает засохшую глину. Глаза… в них нет зрачков!
Алунитов (начальник здешней станции) перехватил тогда мой взгляд. Он поднялся со стула, отчего костлявое тело его распрямилось с грацией раскрываемого перочинного ножа, и сказал:
— Здесь вам, — он дружески похлопал меня по плечу, — не Марс и не Венера, тем более не Земля. Рядом — Солнце. Не все его действия поддаются математической оценке. Здесь порой творится такое… Да смотрите сами.
Я оглянулся. Каменный лес качался, то исчезая в ртутном тумане, то возникая вновь. Иглы кристаллов как бы сминались под невидимым ветром и вдруг повисали в воздухе. Горизонт полз и горбился, точно гусеница.
Антонов, наш астрофизик, схватился за диктофон.
— Это… Ведь это искривление пространства!
Алунитов засмеялся.
— Эхо! Всего лишь эхо! Шуточки с пространством Солнце проделывает близ своей поверхности. Меркурия достигает слабая рябь. Но это-то чепуха. Все давно рассчитано и понято. Не забывайте о другом, капитан…
Он строго посмотрел на меня.
— …Я знаю, вы не новичок. Ваша посадка на Сатурн — есть чему позавидовать. Но вы никогда не летали над Солнцем. Тут совсем особое дело. Солнце, его излучение, я не знаю что, и никто не знает, действует на человека сквозь все обшивки, защитные поля и так далее. Человеку трудно выдержать соседство с Солнцем.
— Оставьте, Алунитов! — прервал его Сбоев. — Будто мы все ничего не знаем о 'солнечной болезни'. Знаем, что, кроме воли, от нее нет других лекарств. Ну и что? Мы знаем другое, и в этом мы расходимся с авторами космических романов. 'Ах, невероятные трудности космоса! Ах, сверхчеловеческое мужество!' — восклицают они. А высший предел выносливости, силы, стойкости давно достигнут человеком на Земле. Нет в этом отношении никакой разницы между штурмом Джомолунгмы и путешествием сквозь джунгли Венеры. В обоих случаях нужна равная мера сил. У человечества была хорошая школа мужества на Земле, и космос здесь ничего не прибавил. Так-то!
— Насчет физических трудностей вы правы, — не сразу ответил Алунитов. Что же касается психики, то Солнце вас переубедит. Вероятно… Не будем спорить. Лучше скажите, куда вы девали котенка, которого обещали привезти нам?
Антонов вышел и вернулся минут через пять с пушистым комочком в ладонях. Алунитов необычайно оживился. Он захлопотал, заторопился, достал откуда-то плошку с порошковым молоком. Нет, на это стоило посмотреть! Розовой лопаточкой язычка котенок жадно ловил капли молока. Над ним со счастливой улыбкой склонился Алунитов, кто-то еще из сотрудников станции. А раскаленный мир за куполом колыхался тем временем, как мираж… Я понял, почему обитатели станции молили нас о котенке: в их меркурианских буднях так не хватает земного!
Что-то нас ждет? Мы стучимся в дверь великолепного и неисследованного мира. Алунитов почему-то упорно хочет подчеркнуть риск полета именно к Солнцу. В свое время ему предлагали участвовать в экспедиции (вместо меня) — он отказался. Он не трус: лет десять назад он первым пробился сквозь облачные бури Венеры. Но когда Алунитов смотрит на Солнце, я читаю в его глазах смирение. Может быть, так на него подействовало длительное созерцание меркурианских равнин? Кто знает…
На Солнце очередная вспышка, связь нарушается. И не ревнуй меня к экспедиции, как это ты делала дома. Я же люблю тебя…
Вика, здравствуй!
Меркурий уже далеко. Летим к Солнцу, чтобы у верхней границы хромосферы лечь в орбитальный полет. После невероятных пейзажей покинутой планеты ощущение такое, будто каюты корабля — с детства привычный дом.
Нейтринная обшивка глушит шум мощных двигателей. Они тихонько шелестят за стенкой, словно мокрые деревья на ветру.
Теперь я совсем-совсем далек от тебя.
Но у себя в каюте я беру твою фотографию, поворачиваю пластинку под углом к свету, чтобы создался объем, и беседую с тобой — живой, телесной, близкой. Ты стоишь на столе, упираясь ногами в рамку снимка, — загорелая, озорная, в тонком купальнике. Капли соленой морской воды дрожат на твоих
