Незаметно для себя теперь он старался делать все — ходить, купаться, собирать хворост для костра — как можно тише, словно опасаясь спугнуть что-то. По той же причине он ни разу не включил меафон, ибо с щелчком тумблера сюда бы вошел мир громких звуков, напряженного ритма дел, от которого словно исходил ток высокого напряжения. Там, в его мире, имели цену и значение триллионные доли секунд — за этот срок включались двигатели звездолетов, вспыхивали термоядерные реакции. Здесь же часы стояли. Они показывали одно и то же: геологическую эпоху, в которой возник человек.
Однажды утром Глеб пришел в ужас: под кустом он обнаружил кибера. В щупальцах кибера были зажаты хворостинки.
— Кыш, — шепотом сказал Глеб. — Я тебя не звал.
— Ты пришел сюда, я обязан тебе помочь.
Нудный голос кибера прошелся по тишине, как гвоздь по стеклу.
— Убирайся…
— Я дежурный кибер, я обязан помогать туристам. Я приберу ветки, чтобы ты не спотыкался, уничтожу змей, буду варить тебе пищу…
— Ты немедленно уйдешь. Это приказ.
Кибер в сомнении зашевелил щупальцами — человек, с его точки зрения, вел себя странно. Но приказ был отдан, и механизм покорно убрался. Опять стало тихо, но еще долго в ушах Глеба звучал скрежет стекла, терзаемого гвоздем.
'Если что и позволит мне закончить работу, так это время, — успокаивал себя художник. — Нетронутых уголков на мою жизнь хватит. Будет время найти упущенное, наверстать потерянное, исправить поврежденное. Как хорошо, когда можно не торопиться'.
Он не ошибся. Он делал эскиз за эскизом с быстротой, удивлявшей его самого. И он уже различал всю картину: образу оставалось лишь созреть.
Глеб вставал с восходом солнца, когда над рекой и болотами плыл туман; пил пахнущий дымом чай и садился работать. Он писал в полдень, когда от зноя сереет трава; вечером, когда тени густеют и свет золотит зелень; утром он наблюдал, как просыпается цвет — синий уже глядит ярко, а красный и темный едва тлеют, как угли под пеплом.
Весь день он слышал тихий звон — неумолкающую песнь комаров. Звон даже помогал ему, давая бессознательную настройку. Но вечерами Глеб порой скрежетал зубами от ярости: издевательское пение кровососов мешало уснуть, ибо оно предшествовало и сопровождало атаку крылатых жал. Конечно, Глеб мог бы слетать за риттером и тогда бы ничто не мешало ему, но жалко было терять день, окунаться в шум города, в котором надолго бы растворились голоса леса. И потом было бы ложью принять лишь отрадные черты природы, закрыв глаза на те дурные, с которыми человеку постоянно приходилось бороться. Поэтому он безропотно мирился и с промозглой слякотью затяжных дождей и с тоскливым одиночеством — всем тем неприятным, от чего туристы поспешно ограждались грохотом меафона и услугами киберов.
Все же ему не до конца удавалось отделаться от незримого присутствия эпохи. Ночью, когда в реке загорались мохнатые отражения звезд и у ног словно развертывался план Вселенной, небесную карту прочерчивали хвостатые следы кораблей, идущих к другим планетам. Это, впрочем, не мешало художнику. Наоборот, ночное небо с его яркими знамениями времени не позволяло ему забыть о том, что он — живописец современности, провожающий закат дикой природы, как провожают некогда близкого, но потом забытого человека. Небо было мостиком между прошлым и настоящим.
Правда, его вид будил тоску. Глеб уже мог понять психологию предков, чья жизнь протекала в окружении лесов и болот. Но принять этот образ жизни было выше его сил. Кто сжился с вихрем больших дел, разнообразием цивилизации, кто побывал в просторах космоса — того уже не прельстит неторопливое бытие среди трав и закатов. Такой человек поклоняется иным богам сердца.
Наступил день, когда небо с утра стало высоким и серым. Как всегда, в такую погоду хмурилась вода, и не было ветра. Все застыло в предчувствии перемен. Глеб ценил такие дни — медленно меняется освещение, глазу не надо гнаться за быстрыми переходами цвета, можно работать неторопливо, обдумывая каждый штрих.
Он писал увлеченно и отрешенно. Но вскоре что-то стало мешать. Цвет зелени становился глуше, на него наползала какая-то тень, хотя все вокруг оставалось прежним. Это раздражало Глеба, потому что никак не удавалось понять причину перемен. И он еще больше сосредоточивался, ибо только через это приходит понимание.
Холодная капля упала на руку, Глеб вздрогнул. Влажная зелень капли кричала о своей химической природе. 'Как меня угораздило брызнуть хеокраской…' — подумал Глеб, недоуменно разглядывая пятно. Но тут по кустам пронесся шелест, и уже несколько капель упало на руки, лицо, одежду. И все они были кричаще-зелеными. Глеб вскочил.
Хлынул ливень. Зеленый дождь. Ядовитые струи дождя били сверху, сбоку, словно заработал исполинский душ. Химическая окраска растекалась по листьям, впитывалась землей, наполняла собой воздух, для нее не было преград, не существовало укрытий. Скоро поверх настоящей зелени всюду лежала искусственная, как лак.
Глеб стоял ошеломленный и непонимающий. С него лило. Его цепкая зрительная память навечно запечатлела картину победы химии над зеленью природы, над гаммами нежных оттенков и полутонов. То была сама фальшь, торжествующая, все обволакивающая фальшь цвета, рожденная слепым взглядом в чреве какой-то реторты.
Художник кинулся к палатке: должно же быть этому надругательству объяснение! Его век хорош тем, что в нем не существует секретов и можно услышать ответ на любой вопрос. Он нажал кнопку меафона.
— Что происходит?.. (Он назвал координаты речки.)
Несколько секунд аппарат тихонько гудел, — где-то за тысячи километров мозг информации искал среди бездн событий дня объяснения крохотному происшествию в долине ничего не значащей речки.
Наконец Глеб услышал равнодушный голос, перекрывающий шум ливня.
— Производится санитарная обработка участков размножения вредных насекомых. Обработка осуществляется посредством дождевого полива препаратом… (последовало трехэтажное название).
— Почему, почему дождь зеленый?! — закричал Глеб.
— Препарат не удалось получить бесцветным, — последовал бесстрастный ответ. — Тогда ему был придай маскирующий цвет зелени, чтобы не мешать эстетическому восприятию природы во время дезинфекции. Препарат и маскирующая окраска совершенно безвредны.
Глеб отбросил меафон. Слепцы! 'Эстетическому восприятию'! Для них всякая зелень — зелень.
Он огляделся. Дождь утихал, брызнуло солнце. Вокруг все засверкало однотонным блеском. Мертвый лак стер улыбку светотени, сравнял оттенки, все стало одинаковым и потому безобразным.
То был конец. Пусть этот глянец исчезнет к вечеру, все равно. Он опоздал со своим замыслом. Теперь ему не удастся избавиться от увиденного, его всюду будет преследовать бездушный лик искусственной зелени. Всюду и, может быть, всегда.
Глеб торопливо собрался. Здесь ему больше делать нечего. Он сложил пожитки в птерокар. Последний раз обернулся. Деревья, трава, кусты зеленели ярко и одинаково.
И еще чего-то не хватало. Глеб не сразу понял чего. Да, умолк комариный звон. Совсем. Полчища мучителей уже никому не причинят беспокойства.
Глеб завел птерокар.
На пыльной тропинке
'Красная узкая птичка вертится
Во все стороны — видим ли мы ее?'
