затылок.
Но на этот раз доктор ошибался. Сергей смотрел мимо него — на облака. На их торжественную, неслышимую поступь, которая всегда вызывала в его душе неясное томление, настойчивое и желанное, схожее со смутным предчувствием счастья, которое ждет его в необозримом и туманном будущем.
Зажглась контрольная лампочка, циклоп за стеной подмигнул красным глазом: послышался мелодичный звон. Решетов, не оборачиваясь, протянул руку, и ему на ладонь лег прохладный глянцевый листок. Он взял его, сравнил со старым.
'В их возрасте каждый третий мечтает быть поэтом, — подумал он. Каждый третий. Но отказ обычно бывает легким'.
Но спокойствия эта мысль не принесла. Доктор внезапно почувствовал усталость. Нет, это ему только казалось, что он привык. Слишком велика ответственность, чтобы не беспокоиться о последствиях. Тысячи раз переживать за других — тяжело, тяжело.
Ему захотелось оттянуть мгновение ответа, но он понимал, что этого делать нельзя, что нет хуже неопределенности.
— Вот что, мой друг, — сказал он наконец. — Поэта, к сожалению, из вас не получится.
Он пристально посмотрел на юношу.
— Вот ваша карточка, возьмите. Ваши способности выделены там красным.
Он положил ему на колени холодно поблескивающий листок пластмассы. На юношу глянул узор значков — черных значков и красных значков. Трассирующие пунктиры кода. Пулеметная очередь из будущего.
Ничто не изменилось в лице Сергея Югова. Но оно словно сделалось старше. 'Ну вот, — с облегчением и одновременно с безотчетным разочарованием вздохнул доктор, — операция закончена. Сейчас он, как и многие до него, сунет листок в карман. Небрежно, снисходительно глянет на обломки юношеских мечтаний. И уже взрослым человеком встанет с кресла. Чего тут больше — хорошего или плохого?'
Доктор давно уже старался избегать этого вопроса, но он приходил вновь и вновь. Почему? Разве неясно, что определенность лучше неопределенности, знание лучше неведения, а правда — самообмана? Да, ясно. Он и шел на этот эксперимент, воодушевленный благородством задачи, он видел себя рыцарем добра, которому наука дала на испытание копье, могущее сокрушить многие беды… Откуда же сомнения, которых раньше не было?
Доктор нахмурился. Лица. Их не выгонишь из памяти. Тысячи лиц тех, кто садился в это кресло, чтобы на себе испытать целительный удар копья. Очень разные лица. И чем-то становящиеся похожими друг на друга после традиционных слов 'Ваше призвание в…'. Иные ребята вначале даже пускают слезу: 'Нет, нет, скажите, что вы ошиблись…' Другие выслушивают рекомендацию спокойно. Третьи вежливо говорят «спасибо» и уходят насвистывая. Но соглашаются в конце концов почти все. Пожалуй, слишком легко соглашаются. Не потому ли, что многие в душе мечтают снять с себя бремя ответственности за свою судьбу? А лучшую возможность трудно представить… И они с легким сердцем уходят отсюда навстречу тому призванию, которое открыла для них наука. Призванию, которое сулит наибольшие успехи в жизни для них самих и наибольшую пользу для общества. Полная гармония. Не нужно блуждать в поисках самого себя. Плата же невелика: иллюзии (а может быть, мечты?) детства.
А Югов не видел в эту минуту ни доктора, ни самой комнаты. Он шел среди манящих звуков, тихой капели берез, просквоженных солнцем, мелодии, которые они ему навевали и которые просились наружу, как порыв, как песнь, когда хочется петь. Над головой плыли облака, причудливые, зыбкие, зовущие взгляд за собой — вдаль, в бесконечность. Но уже грохотал железный каток, готовящийся подмять все это. Уже сузились горизонты будущего, в них пролегли рельсы, черные, как строчки генетической карты, и эти рельсы шли мимо, мимо звуков, мелодий и строф.
— Нет, нет! — закричал он, вскакивая с кресла. — Вы ошиблись! Скажите, что вы ошиблись…
Он дрожал, синева глаз померкла. Ассистент кинулся к сифону с водой.
Решетов вскинул голову от удивления. Оно было вызвано не самими словами — он ожидал чего- нибудь подобного, — а тем, как они были сказаны. В них слышалась неподдельная боль.
— Успокойся, мой мальчик, — Решетов ласково взял его за локоть. — У тебя великолепный талант, щедрый, большой. Но не в поэзии, не в искусстве. Посмотри, какой великолепный набор профессий ожидает тебя…
Он ногтем подчеркнул красные значки на листке. Юноша послушно проследил взглядом. Да, великолепные способности, отличные профессии, спору нет.
— Но я не хочу их! — вырвалось у него. — Я хочу своего!
Лицо Решетова сделалось строгим.
— Ты пришел сюда сам. Чтобы узнать правду о себе, не так ли?
— Да, я верю науке! Но себе я тоже верю!
— Я тоже верю науке, мой мальчик. И потому не советую пренебрегать ее рекомендациями. Конечно, никто не неволит тебя. Но вспомни: свобода есть осознанная необходимость. Вот мы и помогаем тебе, другим, а если эксперимент удастся — всем найти себя и свое место в мире. Никто не может быть талантлив во всем, увы, это исключено природой. Но у каждого человека — повторяю, у каждого! — обязательно есть две-три творческие способности к чему-либо выше средних. Каждый талантлив по-своему, понимаешь?
— К чему все это? — тихонько сказал юноша.
— А к тому, что все это было известно давно. Но каким именно талантом обладает тот или иной человек, наверняка сказать никто не мог. И юность вслепую искала свое призвание. Ей помогали учителя, но тоже вслепую! Иногда человек находил свое, а иногда нет — даже при самых благоприятных условиях. И становился неудачником. И не было ему счастья, и он не мог понять почему. Счастливый человек не бывает злым, а такие люди очень часто становились циниками, подлецами, пьяницами и делали несчастными других. То, что мы делаем сейчас, это выстрадано, пойми. Если этот эксперимент кончится хорошо, каждый человек по достижении зрелости будет узнавать от нас, в чем его призвание. И он уже будет застрахован от всех этих мук прошлого — разве это не великолепно? Ты участвуешь в великом опыте, который должен резко увеличить меру счастья людей, отнесись к нему со всей ответственностью.
— Знаю! — юноша отстранился. — Знаю, на что и ради чего шел!
Теперь его глаза были сухи. Он стоял лицом к окну, и в его глазах плыли крохотные отражения облаков, причудливые, как фантазия, яркие, как огоньки. Глаза юноши вмещали в себя небо, всю бесконечность его далей и весь его простор.
— Да, — устало сказал Решетов. Его обволакивающий голос опытного психолога зазвучал глухо. — Да, ты можешь стать поэтом. Ценой неимоверного труда, самовоспитания ты можешь стать… средним поэтом. Хорошим никогда! По крайней мере до тех пор, пока мы не научимся перестраивать аппарат наследственности в соответствии с мечтами и пожеланиями каждого. Но это будет не скоро.
Юноша взял со стола свою карточку. Покрутил ее в руках, потом смял и швырнул в окно. Листок упрямо распрямился, ток воздуха подхватил его и понес в сияющую синеву.
— А все-таки я буду хорошим поэтом! — крикнул юноша, исчезая за дверью.
— Дубликат будет ждать тебя здесь! — прокричал ему вслед Решетов.
И комнату наполнила тишина, бело-голубая тишина неба.
— Иногда мне кажется, что это слишком жестоко — лишать юность уверенности в том, что она может все, — сказал ассистент, не глядя на Решетова.
— Любая операция причиняет боль, — отозвался доктор, в задумчивости расхаживая по комнате. — Но ведь она быстротечна, эта боль. Зато спасительна: она ограждает от худших бед — от разочарования, от неверия в себя. Нет, мы поступаем гуманно, очень гуманно.
— А некоторые все же кричат вот так… Они надеются, что мы ошиблись.
— Ошибка невозможна, ошибка невозможна, — повторил несколько раз доктор.
Но думал он о другом. Не о Югове. Он думал о тех, кто безоглядно доверяет им, настолько доверяет, что уж не терзает себя никакими сомнениями, а берет призвание готовеньким, невыстраданным и уходит отсюда, насвистывая, самоуверенным шагом, словно по разостланному ковру, навстречу предопределенному будущему. Маршрут указан, и человек, быть может, еще не успев почувствовать любви, уже вступает в брак с профессией. А ведь талант еще не все, ох, далеко не все, мало его найти, надо его и воспитать. Уж не дарим ли мы им вместе с карточкой иллюзию легкости? Иллюзию, что и впредь от них не потребуется
