В то время, когда эти исторические события разыгрывались в кабинете министра иностранных дел в Петербурге, Государь, Государыня и Великие Княжны были у всенощной в маленькой Александрийской церкви.
Встретив Государя несколько часов перед тем, я был поражен выражением большой усталости на его лице; черты его вытянулись, цвет лица был землистый, и даже мешки под глазами, которые появлялись у него, когда он бывал утомлен, казалось, сильно выросли. Теперь он всей своей душой молился, чтобы Господь отвратил от его народа войну, которая, он это чувствовал, была близка и почти неизбежна. Все его существо казалось преисполненным порывом простой и доверчивой веры. Рядом с ним стояла Государыня, скорбное лицо которой выражало то глубокое страдание, которое я так часто видел у нее у изголовья Алексея Николаевича. Она тоже горячо молилась в этот вечер, как бы желая отвести грозящую опасность…
Служба кончилась, и Их Величества с Великими Княжнами вернулись на ферму Александрию. Было около 8 часов вечера. Государь, прежде чем пройти в столовую, зашел в свой рабочий кабинет, чтобы ознакомиться с доставленными в его отсутствие депешами. Из телеграммы Сазонова он узнал, что Германия объявила войну. Он имел с министром короткую беседу по телефону и просил его приехать в Александрию, как только он будет иметь к тому возможность.
Государыня и Великие Княжны ожидали Государя в столовой. Ее Величество, обеспокоенная его продолжительным опозданием, только что поручила Татьяне Николаевне сходить за отцом, когда Государь, очень бледный, наконец появился и голосом, выдававшим против желания его волнение, сообщил, что война объявлена. Услыхав это известие, Государыня разрыдалась. Видя отчаянье матери, Великие Княжны в свою очередь залились слезами.[35]
В 9 часов Сазонов приехал в Александрию. Он был продолжительное время задержан Государем, который в тот же вечер принял и великобританского посла сэра Д. Бьюкенена.
Я увидел Государя лишь на следующий день после завтрака, когда он пришел поцеловать Наследника[36] перед тем как ехать на торжественный выход в Зимнем дворце, откуда он, по обычаю своих предков, должен был обратиться с манифестом к своему народу, чтобы объявить ему о войне с Германией. Вид у него был еще хуже, чем накануне, глаза его горели, как будто у него был жар. Он мне сказал о только что полученном известии, что немцы без объявления войны Франции вступили в Люксембург и напали на французские сторожевые таможенные посты.
Я приведу здесь несколько заметок, которые в это время изо дня в день заносил на бумагу.
Узнаю, что Государь дал вчера в Зимнем дворце торжественный обет не заключать мира, пока хоть один неприятель останется на русской земле. Взяв на себя это обязательство передо всем миромь, Николай II хорошо подчеркивает характер этой войны: это борьба до конца, борьба за существование.
Государыня днем довольно долго беседовала со мною. Она в сильном негодовании. Она только что узнала, что, по приказанию Вилгельма II, Вдовствующая Императрица была задержана на пути в Петербург и должна была из Берлина проследовать обратно в Копенгаген.
«Как он, монарх, мог задержать Императрицу! Как мог он дойти до этого? Он совершенно изменился с тех пор, как военная партия, ненавидящая Россию, приобрела над ним преобладающее влияние, но я уверена, что войну он объявил против своей воли. Он вовлечен в нее кронпринцем, который открыто выступил во главе военной партии и пангерманистов и, казалось, осуждал политику отца; он его заставил согласиться на нее.
Я никогда не любила его за его неискренность, он всегда играл комедию и он так тщеславен. Он меня постоянно упрекал в том, что я ничего не делаю для Германии, и все пустил в ход, чтобы разъединить Россию с Францией.[37] Но я никогда не верила, что это может послужить на пользу России. Эту войну он мне не простит!
Вы знаете, что Государь получил от него третьего дня ночью телеграмму через несколько часов после объявления войны. В этой телеграмме он требовал „немедленного ответа, который один еще может предотвратить ужасное несчастие“. Он постарался лишний раз обмануть Государя… если только эта телеграмма не была умышленно задержана теми, которые во что бы то ни стало хотели войны».
«Мы уже одержали большую дипломатическую победу, за ней последует победа оружием и, благодаря поддержке Англии, она наступит скорее, чем это можно думать. Немцы имеют всю Европу против себя, кроме Австрии. Их наглость и деспотизм в конце концов надоели даже их союзникам; посмотрите на итальянцев!»
Вечером я вновь имел длинную беседу с Государыней, которая не допускает возможности моего отъезда в Швейцарию.
«Это безрассудно, вы никогда туда не доедете, все пути отрезаны».
Я ей сказал, что между французским посольством и швейцарской миссией заключено соглашение, и что мы все вместе поедем через Дарданеллы.
«Беда в том, что, если у вас и есть некоторый шанс, весьма впрочем незначительный, попасть к себе, то у вас не будет никакой возможности вернуться сюда до окончания войны. А так как Швейцария драться не будет, то вы будете сидеть у себя, ничего не делая.»
В эту минуту доктор Деревенко вошел в залу, где я находился с Ее Величеством. Он держал в руках вечерние газеты, которые извещали о том, что Германия нарушила швейцарский нейтралитет.
«Как, еще?! Но ведь это сумасшествие, это бессмыслица. Они окончательно потеряли голову!»
И понимая, что она теперь уже не может задерживать меня, она больше не настаивала и начала ласково говорить о моих родителях, которые так долго еще не будут иметь обо мне известий.
«Я сама ничего не знаю о моем брате, — добавила она. — Где он? В Бельгии, на французском фронте? Я дрожу при мысли, как бы император Вильгельм из мести ко мне не послал его против России, он вполне способен на такую гадость. Ах! какой ужас война! Сколько бедствий, сколько страданий! Боже мой!… Что будет с Германией? Какое унижение, как она будет раздавлена! И все это по вине Гогенцолернов, из-за их безумной гордости и ненасытных вожделений. Что они сделали с Германией моего детства! У меня остались от этих первых лет такие красивые, поэтические и благотворные воспоминания о Дармштадте. У меня было столько добрых друзей. Но в последние мои приезды Германия мне показалась совсем другой, незнакомой страной, которую я уже больше не понимала…. Только со стариками я по-прежнему находила общие мысли и чувства. Пруссия сделала несчастье Германии. Германский народ обманут, в него внедрили чувства ненависти и мести, которые были ему несвойственны. Борьба будет ужасна, чудовищна, и человечество идет навстречу невообразимым страданиям…»
