– Например, в глазах папы, – вдохновенно кивнул патер. – Исповедника у Литты в России пока нет. Католические священники, слава Богу, еще толпами по Питеру не бегают…
– Свято место пусто не бывает, – откликнулась Магда и снова зевнула.
Патер увидел ее чудесные белые зубы и даже немного розовой мякоти зева.
– Надо успеть, – сказал он.
– Успеете, – кивнула Магда. – А как он? Хорошенький?
– Да так себе, – сказал патер. – Угрюмый. Но Павел его за это любит.
– Кого любит? – Марта усиленно моргала глазами.
– Фроберга.
– А-а, – сказала Магда. – Любит – это хорошо.
32
Джулио не был ни напуган, ни даже удивлен происшествием на Лиговском канале.
Восьмилетний Джулио, в первый раз допущенный к ужину с гостями, испугался хлопка от пробки шипучего фалернского и с ревом кинулся к матери. Герцог смерил сына взглядом и холодно сказал:
– Подите в детскую. Трусы мне неинтересны.
Привязав веревку к вороту флагштока на башне, Джулио утром спустился по стене к кабинету отца – испросить прощения. Он уже встал на каменный карниз; уже герцог увидел за окном сына и, притворно нахмурившись, двинулся к окну; уже Джулио отклонился назад, чтобы дать отцу распахнуть наружу створки, когда веревка лопнула.
Веревка перетерлась о битый край черепичной кровли, и Джулио рухнул навзничь на газон, плетьми разметав руки.
Он не мог вдохнуть, и только глаза расширялись и расширялись. Поплыл газон, и старый граб под окном герцога плавно перевернулся кроной вниз…
Отец, подбежав, увидел вытянутый в трубу, побелевший рот ребенка, схватил за плечи и сильно встряхнул. Джулио с хряском, будто втолкнули в горло пучок сухой соломы, вдохнул и со следующим вдохом почувствовал адскую боль в левой руке.
Этот кульбит словно бы насмерть прихлопнул там, в верхушках легких, студенистый орган, где располагается страх за тело.
Рука в кисти срослась чуть набок, однако набрала такую силу, что гнула меж пальцев лошадиный мундштук. Тогда как правая была обычной, вполне обычной правой.
И вот снова – левая…
33
После отъезда Литты из Гатчины Павел Петрович вызвал Фроберга.
– Начнется охота, – сказал Павел. – Уж слишком он какой-то… восторженный.
Фроберг кивнул.
– Для чего ей орден? – задумчиво продолжал Павел. – У нее есть интерес. Нет? Что-нибудь по флоту…
Фроберг исподлобья смотрел на великого князя.
– А мне он просто понравился, – сказал Павел Петрович. – Бескорыстно. Что ты на меня смотришь?
– Нет корысти, – медленно сказал Фроберг, – значит, нет друзей…
Павел в свою очередь странно посмотрел на шурина. 'А Кутайсов? А Аракчеев, Ростопчин?' – подумал он.
Фроберг недобро усмехнулся и покачал головой.
'Потемкин, Орлов, Безбородько', – сам собою встал в голове Павла Петровича могучий ряд матушкиных друзей.
– Да, не шибко! – высоким голосом сказал Павел Петрович. – Именно поэтому она не захочет, чтобы мы с Литтою подружились. Поэтому мы подружимся, я тебе обещаю. – он с вызовом поглядел на Фроберга.
– Вы – мне? – удивленно процедил Фроберг. – Это я вам обещаю, ваше высочество.
34
Александра Васильевна Браницкая, в девичестве Скавронская, получила письмо от сестры.
'Любовь моя ненаглядная! – писала Катя. – С последней почтой не пришло от тебя известий. Стало быть, тебя мучают вопросы'.
'Странная логика', – подумала Александра.
'Отвечаю. Головкин по-прежнему боится даже платья коснуться. Мысль о женитьбе на тебе, душа моя, не позволяет. Трудный выбор для русского мужчины: девственная вдова или замужняя дева. А был ли у тебя когда-нибудь рыжий?'
Александра опустила руку с письмом, мгновенно представив интонацию, с какой Екатерина задает последний вопрос. 'Ехидна. Давно не виделись, вот и мимо стреляет, мимо. Александра и гетмана в жизни не ревновала, куда уж рыжего… Притом еще к кому! Все одно неприятно'.
Потемкинские игры втроем с племянницами имели, конечно, много последствий, но среди них одно весьма неожиданное: Александра Васильевна имела привычку размышлять о себе в третьем лице.
С другой стороны, писать письма стало одним из немногих и любимых Катиных удовольствий. Все-таки письмо – это тоже кто-то третий.
Гаврила Романович Державин, получив однажды Катино письмо, тяжело задумался, а потом записал в дневнике: 'В Екатерине Васильевне Скавронской шустрый лисенок темперамента дремлет так глубоко, что извлечь его из норы на свет способен только робкий фокстерьер эпистолы'. Повертел в пальцах перо. 'Красиво. Только отчего же фокстерьер – робкий?' – туманно подумал Державин.
'Папа по- прежнему говорит глупости, -читала дальше Александра. – А как Григорисаныч?'
'Что 'как'? – раздраженно подумала она по ходу чтения. – Как поживает или как у Григорисаныча насчет глупостей?'
'Святыню не трогаю, – писала дальше младшая сестра. – А поклон передай. Знаю, что не передашь. Но это тебя не спасет, когда приеду. Да и меня не спасет…'
'Пока ты еще приедешь… – подумала Александра и снова опустила руку. – Вот дрянь! И как же хочется ее по заднице… По голой… По такой голенькой попке…'
Александра протяжно вздохнула и посмотрела за окно.
Погоды в Питере стояли вызывающие. 'Не то что в Гатчину ехать, а жить под этим свинским небом не хочется, – думала она. – Гетман просил перед смертью пожить за него вдвое. А как ты вдвое поживешь, когда один с турками воюет, Потемкин, другой с Катькой в Неаполе, рыжий. Дом – как склеп'.
А в Гатчине Павел Петрович вопросы странные задает: 'Ты почему любишь Потемкина, когда я его ненавижу?' 'Я люблю вас обоих', – просто отвечала Александра. 'Что-то я этого не чувствую', – многозначительно говорил Павел Петрович.
'И прямо не предложит, – думала Александра. – Давно бы уж… А так – поди разбери'.
Она вздохнула, отошла от окна и снова принялась за письмо.
'Вот еще новость, – писала Катя. – Рыцарь, какой письмо привезет. Попала муха в мед. Но препоручаю тебе и на том прощаюсь. Поклоны никому не передаю, потому что сама передашь: надо ж тебе с ними об чем-нибудь говорить. Своя Катя'.
Александра отложила письмо. 'Своя Катя'. Это точно – ничья'.