– Вот это я понимаю – вассальная зависимость! – говорил Потемкин царице. – По сравнению с этой, матушка, все договоры с Крымом – чистая иллюзия.
Царица морщилась, как морщится девочка-подросток при неприятных, но необходимых процедурах.
Да, после выхода из состава Порты Крымскому ханству приходилось несладко. Привычные каналы поставок травы с берегов Босфора закрылись наглухо. А местное крымское зелье напоминало русскую похлебку из кваса: котел вычерпаешь – только живот вспучит, а сытости ни на грош.
– Не много тебе для внутреннего-то пользования? – спросил Потемкин, усмехаясь.
– Так семья ж, – развел руками Тадеуш и задом попятился из столовой.
Самого князя от курения тошнило, он никак не мог взять в толк удовольствия. Однако других понимал и даже соболезновал галлюцинирующей зависимости.
Потемкин посмотрел на часы: пора бы выезжать во дворец. Он поманил лакея. 'Любопытно, как она сегодня насчет Зубова выкрутится? – князь встал, и в груди вдруг поднялась дурманящая волна ярости. – Ах, сволочная кровь немецкой потаскухи! Ах, дрянь!'
Потемкин постоял, упершись руками в стол и глядя в блюдо со свежей черешней.
А ведь она сама остерегала его! Тогда, счастливой весной 74-го! Но разве любовь верит в предостережения? Он свое: венчаться! В предостережении любовь слышит только новое поощрение.
Потемкин снова сел. Отодвинул кофейник, отодвинул черешню и спросил крепкого чая.
'А может, и сама в ту весну, ошалев от счастья, поверила: повенчается – остепенится, – думал он. – Как тогда написала (и крепко же врезалось в память!): 'Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди могу ли я надеятся получить отпущение грехов своих?… Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и есть ли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…'19
Церковь Святого Сампсония-странноприимца на берегу Большой Невки встала перед взором светлейшего как живая. Прямо посреди пустынной столовой Таврического дворца, отразившись в паркете, словно в закатной глади реки…
Добирались к венчанию с Фонтанки, от пристани Сиверса, на голицынской шлюпке. Когда солнце уж садилось, незабвенное солнце 8 июня 74-го: праздник Живоначальной Троицы…
Закат на Неве и ночь Потемкин помнил в резких деталях, словно линзы волшебного фонаря с годами становились сильней и сильней. Всплыло лицо гребца, к нему ближайшего. С каплями пота на лбу, под круглой матросской шапкой. И с усмешкой, показалось, в углах бесформенных чувашских губ… Перекусихина с Чертковым пикировались, кому первому смотреть простыню. Сорокалетняя царица-невеста Екатерина Великая смеялась как пятнадцатилетняя невеста – княжна София-Фредерика-Августа.
Из самого же венчания и как ходили кругом аналоя помнил только начищенные носки собственных сапог: он все боялся наступить батюшке на ногу. Да еще – что лицо невесты сделалось серьезно, едва священник свел их руки в одну…
Лакей тихо поставил перед князем чайное майсенское трио – блюдце побольше, блюдце поменьше и сверху чашка с радостными пастушками в золотых платьях, налил из чайника, отошел и замер поодаль.
Потемкин взялся за ручку, стал медленно поворачивать чашку на блюдце – кругом в одну сторону, потом в другую. Привкус дыма от копченого китайского чая, запах дегтя и кожи, так любимый Потемкиным, виясь вместе с паром над черной поверхностью, вкусно достигли ноздрей светлейшего…
Венчальный храм – Сампсония-странноприимца: и жених целую жизнь в странниках. Дворцы есть, а дома нету. Где он – его 'приимец'? Видать, в самом деле – на небесах. И венчание на Живоначальную Троицу… Богохульствуй не богохульствуй, а всегда, всю жизнь между ними третий. Отними любого из трех – и нет живого начала. Такая вот игра слов. Кто там отец, кто сын, а кто дух святой?
Потемкин потянулся через стол, взял краюху ржаного и, оторвав зубами, стал медленно жевать. 'Сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…' Это точно. Только это охотное сердце у нее под юбкой. Ум – на своем месте, а сердце…
Потемкин вспомнил искаженное безумием лицо Екатерины в минуты страсти, глаза неистовой пифии… Семижильные, как тетива тевтонского лука, спазматические порывы. Конвульсии рук и ног, набиравших страшную силу и словно подчинявшихся в любовном танце неведомому, жуткому капельдинеру… Когда ничем, ушатом ледяной воды в мыленке – решительно ничем зверя остановить невозможно. Пока не изойдет последней судорогой и очнется…
Потемкин улыбнулся, вспомнив, как Екатерина, приходя в себя, зачумленно оглядывается… Словно разум порциями возвращается к ней, с трудом проталкиваясь сквозь плотный туман вожделения. Робко ловит его взгляд, застенчиво тянет на себя – укрыться – первый ближайший предмет одежды, висящий черт знает как и черт знает на чем…
Потемкин невольно шире расплылся в улыбке. Сильно потер ладонями щеки, собирая улыбку обратно. Покосился на лакея. Снова опустил голову.
Царице не нужен дом. Она давно сделала выбор между домом и царством. И с венценосным эгоизмом не спросила ни разу – а нужен ли ему?
Посеребренные венчальные короны над их головами в день свадьбы – две совершенно одинаковые… Как он ошибся! Царица может любить многих мужчин. Но мужчине только один раз выпадает царица. Он не разглядел этой разницы в мишурном блеске венчальных корон. Теперь жена с другими, а он по-прежнему перед Богом – с женою… Свадебное шампанское 74-го слишком поздно перебродило в горький уксус жизненного урока.
Чай давно остыл, а князь все еще сидел в столовой Таврического дворца, уставясь на чашку.
Черная жидкость подернулась иссиня-глянцевой пленкой. А меж веселых немецких пастушек одна, оказалось, сидит в сторонке на поваленном дереве, подперев рукой щеку, с лицом, полным то ли бестрепетного доверия, то ли немого сочувствия.
Екатерина подняла голову, поглядела на входящего Потемкина. Князь подошел, твердо взял руку императрицы и поцеловал.
– Что же это выходит, Григорий Александрович? – сказала государыня, складывая руки накрест поверх стола и опираясь на локти.
Правая бровь была поднята выше левой – в знак неудовольствия.
Екатерина была в простом шелковом платье. И белое каре на груди, отороченное мехом, отозвалось давней лаской, позабытым уютом. И то: где бывает уютно по-настоящему настоящему мужчине? На груди любимой женщины. Но, Боже, как давно это было!
– Ты что же, хандрить надумал? – спросила Екатерина, не дождавшись ответа.
Чепец на голове, а поверх еще синий кружевной платок, подвязанный под подбородок, – весь ее полудомашний вид говорил: 'Что же это выходит, Гриша?'
– Матушка, да ты загадки загадывать меня вызвала? – спокойно сказал князь.
– А хоть бы и загадки? А хоть бы и просто на тебя поглядеть?
Потемкин смерил царицу тяжелым взглядом. 'Волнуется', – подумал он.
– Семьи у тебя нет – вот что, – решительно сказала Екатерина.
– Да ты мне разве не семья? – сказал князь, недобро усмехнувшись.
Он давно привык, что царица читает заветные мысли.
'Как глаза-то запали, – думала в свою очередь царица. – Хоть бы упрекнул за Платошу иль разозлился…' Екатерина подняла руку и привычно потерла шею. Потемкин отметил набежавшие под подбородком, поверх платочного узла, некрасивые складки. Повисла пауза.
– Зубов есть и будет Платошей! – вздохнув, решила первой начать Екатерина. – А ты – фельдмаршал. Фельдмаршалов в России за альковные утехи сроду не давали. Воюй спокойно.
– Ты, никак, оправдываешься, матушка? – князь заложил ногу за ногу, искоса поглядывая на смущенную Екатерину.
– Оправдываются, когда хотят скрыть правду, – холодно сказала царица. – А я говорю, как есть.
'Платоша уже генерал-адъютант, – горько думал Потемкин. – Неотлучно при особе. Следующий шаг – фельдцейхмейстер*. Потом – князь. Потом… Дорожка известная, сам по ней ходил…'
Резкие складки на лице князя – от ноздрей к углам губ – раньше оттягивали мелкие мысли вниз, громадный лоб оставляя высокому духу. Теперь, на пополневшем лице, только резче выдавали чрезмерную длину носа.
