Надежде полный покой и запретили ей работать — но она заканчивала Промакадемию и не могла себе этого позволить.
Сноха Каменева, которая не была знакома с Надеждой, но время от времени видела ее, говорит, что та выглядела старше своих лет — ей, в ее тридцать, можно было дать под сорок. Известно также, что вскоре ей предстояла операция. Э. Радзинский нашел в архиве президента историю болезни Надежды Аллилуевой, которую вели в кремлевской поликлинике. Там запись, датированная августом 1932 года: «Сильные боли в области живота. Консилиум — на повторную консультацию через 2–3 недели». И затем, в конце августа: «Консультация по вопросу операции — через 3–4 недели». Однако операция почему-то так и не была сделана. Есть данные и о том, что в семье Аллилуевых не все было ладно по линии психиатрии. Светлана, когда говорит об Анне Аллилуевой, проговаривается: «дурная наследственность со стороны бабушкиных сестер: склонность к шизофрении». А раз такая склонность была у теток Надежды, то едва ли она обошла и ее мать, которая тоже была «со странностями». Впоследствии психически заболела Анна, еще в молодости, после душевного потрясения, сошел с ума их брат Федор.
В общем, приятного мало. Тяжелая болезнь, да, похоже, и не одна, неблагополучная наследственность, постоянные приступы депрессии, явно психопатическое состояние. Тут любая мелочь могла привести к взрыву, и, чтобы этот взрыв спровоцировать, мужу не надо было кидаться окурками и обзывать жену прилюдно по матушке. Тем более в это время в стране была настоящая эпидемия самоубийств. Стрелялись партийцы, недавно застрелился Маяковский — а уж каким казался жизнелюбом! — чуть раньше покончил с собой Есенин. Следом за поэтами этим же способом в мир иной отходили экзальтированные поклонники и поклонницы. Литература тех времен (конечно, не такие вещи, как, скажем, «Цемент», а так называемая «элитарная» литература, которой зачитывалось «образованное общество») была полна утонченного и больного психологизма, щекотавшего нервы здоровым читателям, но губительно действовавшего на психически неустойчивых.
Известно, что незадолго до трагического случая у Надежды был приступ депрессии. К ней приехала в гости гимназическая подруга, и они разговаривали в комнате Светланы. Та была еще слишком мала, но няня запомнила этот разговор. Надежда повторяла, что все надоело, опостылело, ничто не радует. Подруга удивлялась: «Ну а дети?» «И дети тоже», — отвечала та.
В последний раз она виделась с дочерью за день-два до смерти. Позвала девочку к себе в комнату, усадила на тахту и долго наставляла, как та должна жить и как себя вести. «Не пей вина! — запомнилось той. — Никогда не пей вина!» Трудно сказать, спорила ли Надежда с мужем о коллективизации, но вот его грузинская привычка давать детям вино вызывала с ее стороны резкое неприятие. «Я долго сидела у нее в тот день на тахте и оттого, что встречи с мамой вообще были редки, хорошо запомнила эту, последнюю». «Встречи были редки» — а ведь девочке было не шестнадцать, а шесть лет! И что-то уж очень похож этот разговор на прощание!
Вечеринка у Ворошиловых была небольшой, там присутствовали некоторые военные и члены Политбюро. Надежда оделась, против обыкновения, по-вечернему — в привезенное из Германии черное платье, затканное розами, приколола к волосам чайную розу. Что-то там, наверное, произошло, на этом вечере, но что-то совсем малозначащее, важное, может быть, для нее одной. По крайней мере, если бы между ней и мужем был какой- нибудь серьезный конфликт, Молотов бы это запомнил, а он не вспомнил об этом вечере ровным счетом ничего особенного, и жена ему ничего особо серьезного не рассказала.
О чем говорили Надежда и Полина Жемчужина, гуляя ночью по Кремлю? Те, кто упорно хочет пристегнуть к ее самоубийству политический мотив, утверждают, что они то ли беседовали по крестьянскому вопросу, то ли перебирали горестную судьбу друзей из оппозиции. Тот, кто это говорит, не понимает в женщинах ровным счетом ничего! Жена поссорилась с мужем, подруга ее утешает — и они беседуют о политике? Ага, сейчас! Можно быть уверенными, что разговор в точности соответствовал беседам, которые ведутся в таким случаях во всех слоях общества и по всему миру: «А ты?» — «А он?» — «Ну а ты что?» — и так далее, до бесконечности. Единственный человек, который мог знать тему этой беседы, был Молотов, и он совершенно точно сказал, о чем они говорили: «Они гуляли по Кремлю, это было поздно ночью, и она жаловалась моей жене, что вот то ей не нравилось, это не нравилось. Про эту парикмахершу… Почему он вечером так заигрывал… А было просто так, немножко выпил, шутка. Ничего особенного, но на нее подействовало. Она очень ревновала его. Цыганская кровь…» Вот это правдоподобно!
Что было потом? Побеседовав с Полиной, Надежда ушла домой, Сталин вернулся позже и лег спать как ни в чем не бывало. Обнаружила случившееся Каролина Васильевна Тиль, экономка, которая будила Надежду по утрам. Страшно перепуганная, прибежала в детскую, звать няню. Надежда лежала возле кровати, вся в крови, в руке — крохотный дамский пистолетик «вальтер», подаренный ей братом Павлом. Почему-то бросилась в глаза роза, которая выпала из прически и лежала у порога. Женщины положили хозяйку на кровать и кинулись звонить друзьям — Полине Жемчужиной, Авелю Енукидзе, крестному Надежды. Сталина будить они не посмели — пусть любой другой будет тем, кто сообщит ему эту весть! Потом пришли Молотов, Ворошилов. Наконец, проснулся и Сталин. «Иосиф, Нади больше нет с нами», — сказали ему. Еще запомнилось Молотову, что Сталин поднял пистолет: «И пистолетик-то игрушечный, раз в год стрелял».
Рассказывают, что Надежда оставила письмо. Никто его не только не читал, но и не видел, однако, тем не менее, рассказывают. Естественно, тут полная свобода домыслам. Светлана, например, уверена, что «это было не просто личное письмо, это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет. Он был потрясен этим и разгневан и когда пришел прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к фобу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. И на похороны не пошел».
Откуда она это взяла? Светлана была слишком мала, так что ни на прощание, ни на похороны ее не взяли. Не был там и родившийся в 1935 году Владимир, сын Федора который — вероятно, по рассказам матери, пишет: «Когда эта печальная церемония подходила к концу, в зал вошел Сталин. Постояв несколько минут около покойной, он вдруг сделал движение руками, как бы отталкивающее от себя гроб, и проговорил:
— Она ушла, как враг!
Затем повернулся и пошел к выходу. Взгляд его наткнулся на Павла.
— Ты подарил ей пистолет?
— Да, — упавшим голосом пробормотал Павел.
— Нашел чего подарить!»
Еще Владимир пишет, что, выходя из зала, Сталин сказал Енукидзе: «Ты ее крестил, ты ее и хорони», — и на похороны не пошел. По-видимому, такое прощание и отсутствие на похоронах — это семейная легенда Аллилуевых, которые, при всем хорошем отношении к зятю, не могли не возложить на него часть вины за гибель Надежды.
А вот кто был там, так это Молотов, и момент прощания запомнился ему на всю долгую жизнь. «Помню хорошо. Сталин подошел к гробу в момент прощания перед похоронами — слезы на глазах. И сказал очень так грустно: 'Не уберег'. Я это слышал и это запомнил: 'Не уберег'».
Каганович тоже очень возмущался этими рассказами. «Вранье! — говорил он Чуеву. — Все члены Политбюро были на похоронах. Сталин был. Он был страшно подавлен… Он вместе с нами на кладбище ездил, стоял тут же у могилы. Мне было очень тяжело выступать, потому что Сталин присутствует… но я выступал. Сталин предложил — пусть Каганович скажет».
После смерти жены Сталин был в таком состоянии, что его боялись оставлять одного. Детская память его приемного сына Артема Сергеева сохранила тот день, когда его названый отец рыдал, а перепуганный Василий обнимал его и кричал: «Папа, не надо!» «За что?» — спрашивал он семейных. Это был главный вопрос: за что? Разве он не любил и не уважал ее? Неужели так важно, что он не мог пойти с ней лишний раз в театр, в кино? «Я был плохим мужем, мне некогда было водить ее в кино», — говорил он Молотову.
Мария Сванидзе, жена Алеши, которая знала и (это видно по тону ее записок) очень любила Сталина, сохранила подлинное отношение зятя к постигшей его катастрофе. Как-то, когда семья собралась вместе — это было в мае 1935 года, когда уже прошло достаточно много времени, — они «заговорили о Яше. Тут Иосиф опять вспомнил его отвратительное отношение к нашей Надюше, его женитьбы, все его
