Именно во время этого спектакля опера навеки запечатлелась в сознании Кацуми Осокавы. Она стала тем посланием, которое было записано на внутренней стороне его век, и он всякий раз читал его, засыпая. Через много лет, когда бизнес завладел всей его жизнью без остатка, когда ему приходилось работать как проклятому на благо страны, все богатство которой в тот период состояло в тяжелом труде ее граждан, он верил, что жизнь, настоящая жизнь, находит выражение именно в музыке. Настоящая жизнь остается в полной неприкосновенности в нотных строчках оперы Чайковского «Евгений Онегин», в то время как обычные люди должны ежедневно выходить в мир и исполнять в нем свои тяжелые, изматывающие обязанности. Разумеется, он осознавал (хотя наверняка и не полностью), что оперное искусство – не для всех, но какая-то часть его, он надеялся, была для всех. Те записи, которые он бережно хранил у себя дома, те редкие спектакли, которые ему удавалось посмотреть на сцене, служили ему мерой, которой он проверял собственную способность любить. Не жена, не дочери, не работа. Он никогда не думал о том, что таким образом трансформирует свою повседневную жизнь в оперу. Напротив того, он считал, что без оперы некоторая часть его внутреннего «я» исчезнет без следа. В начале второго акта, когда Риголетто и Джильда запели вместе и их голоса слились в победное гармоническое единство, Кацуми Осокава схватил руку отца. Он понятия не имел о том, что они говорили друг другу в тот момент, и уж тем более не осознавал, что они играют роли отца и дочери. Он знал только одно: ему необходимо за что-то ухватиться. Впечатление от пения было таким сильным, что ему показалось, будто он падает вниз со своего парящего над пустотой сиденья.
Такая любовь требует верности, а господин Осокава был верным человеком. Он никогда не забывал о значении Верди в своей жизни. Со временем, как у всех поклонников оперы, у него появились любимые певцы. Он собрал коллекции записей Шварцкопфа и Сузерленда. Но более всего он верил в гений Каллас. Свободного времени у него в жизни было очень мало, а уж тем более времени на такое серьезное хобби. Он взял себе за правило после официальных обедов с клиентами или после завершения ежедневной бумажной работы минут тридцать слушать музыку. Или перед сном читать оперные либретто. До ужаса редко, может быть, пять воскресений в год, он освобождал себе несколько часов, чтобы прослушать какую-нибудь оперу от начала до конца. Однажды, когда ему было далеко за сорок, он поел несвежих устриц и три дня пролежал дома с тяжелым отравлением. Он вспоминал это время как счастливые каникулы, потому что именно тогда он непрерывно слушал оперу Генделя «Альцина» – даже во время сна.
Первый диск Роксаны Косс ему подарила на день рождения его старшая дочь Кийоми. Когда она обнаружила в музыкальном магазине диск незнакомой певицы, то решила воспользоваться случаем, ведь ее отцу было так невыносимо трудно делать подарки. Однако больше всего ее привлекло даже не имя, а скорей фотография женщины на диске. Как правило, фотографии оперных певиц вызывали у нее отвращение. Они всегда смотрели на зрителя через опущенные на лицо вуали или поверх раскрытых вееров. Роксана Косс глядела на нее совершенно прямо, ее глаза были широко открыты, подбородок приподнят. Кийоми потянулась к ней даже раньше, чем прочла название оперы: «Лючия ди Ламермур». Сколько уже записей «Лючии ди Ламермур» имелось у ее отца? Это не имело значения. Кийоми не колеблясь отдала деньги продавцу.
В тот вечер, поставив диск на плеер, господин Осокава уже не возвращался к работе. Он снова превратился в мальчишку, руку которого в токийском Метрополитен-холле сжимает большая и теплая рука отца. Он ставил диск снова и снова, нетерпеливо перескакивая места, где ее голос не звучал. Такой возвышенный, парящий и теплый голос, совершенно бесстрашный. Как могло случиться, чтобы голос был одновременно таким сдержанным и безрассудным? Он позвал Кийоми. Она пришла и остановилась в дверях его кабинета, собираясь произнести: «Да?» или «Что, папа?» – но тут сама услышала голос. Голос женщины, которая смотрит с фотографии вам прямо в глаза. Отец не сказал ни слова, он просто указал ей рукой на плеер. Она почувствовала невообразимую гордость от того, что совершила столь правильный поступок. Музыка говорила сама за себя, она сама звучала похвалой. Господин Осокава закрыл глаза. Он грезил.
С тех пор прошло пять лет, и он видел Роксану Косс в восемнадцати оперных спектаклях. В первый раз это произошло по случайному стечению обстоятельств, потом он нарочно подстраивал свои дела так, чтобы в нужное время оказываться в тех городах, где она выступает. «Сомнамбулу» он слушал три вечера подряд. Он никогда не искал с ней встреч, не старался выделиться из общей массы зрителей. Он вообще не считал, что его восхищение является чем-то экстраординарным. Ему больше хотелось верить, что только дураки не испытывают от ее пения тех же чувств, что и он. Какие еще могут быть привилегии у человека, кроме как сидеть и слушать ее пение?
Отыщите фотографию Кацуми Осокавы в каком-нибудь бизнес-журнале и вглядитесь в нее повнимательнее. Она вряд ли поведает что-нибудь о его страстях, потому что страсть – это частное дело человека, закрытое от чужих глаз. Но опера присутствует и здесь, как некий угол зрения, который делает человека более понятным для окружающих. Другие VIP-персоны обычно предстают на фотографиях со спиннингами в руках на каких-нибудь горных шотландских реках или за штурвалами собственных спортивных самолетов на пути в Хельсинки. Господина Осокаву фотографировали в домашней обстановке сидящим на диване и слушающим музыку, и за его спиной виднеется новейшая стереосистема фирмы «Нансей». По поводу известных людей всегда возникают неизбежные вопросы. И вот таким способом на них даются косвенные, но вполне очевидные ответы.
За цену, которая значительно превышала все прочие расходы на прием (еда, сервис, транспорт, цветы, охрана), Роксану Косс убедили принять приглашение, ведь это было как раз между окончанием сезона в Ла Скала и началом гастролей в Театро Колон в Аргентине. На обед она не приедет (перед выступлением она никогда не ест), но прибудет к концу обеда и исполнит шесть арий со своим аккомпаниатором. Господин Осокава был уведомлен письмом, что в случае его согласия он сможет заблаговременно выслать свою заявку, и хотя никаких обещаний мисс Косс не давала, но эту заявку ей все-таки передадут на рассмотрение. Когда свет погас, она исполняла арию из «Русалки» – ту самую, которая стояла в заявке господина Осокавы. На этом ее программа заканчивалась, однако, если бы свет не погас, кто мог поручиться, что она откажется петь на «бис»?
Господин Осокава выбрал «Русалку» Дворжака в знак глубокого уважения к госпоже Косс. В ее репертуаре это было самое известное произведение, так что исполнение этой арии не потребовало от нее никаких особых приготовлений – она и так наверняка включила бы ее в программу, даже если бы господин Осокава об этом не попросил. Он не стал включать в заявку малоизвестные партии – вроде арии из «Партенопеи», – обозначив тем самым себя истинным, бескорыстным поклонником ее таланта. Он просто хотел послушать в ее исполнении «Русалку», находясь в непосредственной близости от нее, в одной комнате. «Если чья-нибудь человеческая душа томится обо мне во сне, то пусть она вспомнит обо мне при пробуждении!» Ему перевели эту фразу с чешского много лет назад.
Электричество не включалось. Овации явно пошли на спад. Все, напрягая зрение, щурились, пытались разглядеть примадонну в темноте. Прошла минута, другая, но общество оставалось все еще беззаботно- спокойным. Потом Симон Тибо, французский посол, которому перед приездом в эту страну обещали гораздо более перспективный пост в Испании (но передали его другому лицу за какие-то важные политические заслуги в тот самый момент, когда Тибо и его семья упаковывали чемоданы), заметил свет в щели под кухонной дверью. Он был первым, кто начал кое-что понимать. Его словно пробудили от глубокого сна, в который он погрузился под воздействием ликера, обильной еды и Дворжака. Он подхватил под руку жену и, несмотря на то что она все еще продолжала аплодировать, втолкнул ее в толпу стоящих вокруг людей. Он не видел этих людей, но они толкали его со всех сторон. Он прокладывал себе дорогу к стеклянной двери, которая, насколько он помнил, находилась в дальнем конце комнаты и вела в сад. При этом он вертел головой, стараясь разглядеть звезды на небе – для ориентации. Но увидел только узкий, скользящий по
