одной, пока не закипит вода в кожухе пулемета и не кончатся патроны…
День за днем слушая пленум, Павел понимал: что-то в этом деле очень и очень не так. Но что именно? Днем, захваченный эмоциональным настроем зала, он аплодировал вместе со всеми. Но все же он был профессионалом и по вечерам, анализируя услышанное и пытаясь вычленить реальные факты, понимал происходящее все меньше и меньше…
Наконец на четвертый день, не выдержав, после вечернего заседания он позвонил Хрущеву. «Приходи ко мне», – сказал тот.
Никита Сергеевич за эти дни осунулся, под глазами пролегли круги. Он поднялся навстречу майору, хлопнул его по плечу и показал в сторону комнаты отдыха.
– Пойдем съедим что-нибудь. Ну как? Политинформации по пленуму читаешь?
– Нет, Никита Сергеевич, – покачал головой Павел. – Не могу я их в академии читать.
– Почему? – нахмурился Хрущев.
– Я слушаю пленум четвертый день, но так и не могу понять, за что Берию арестовали. Ни в чем из предъявленных ему обвинений нет состава преступления. А Строкача за такой донос самого надо на Лубянку – он же чистейшей воды провокатор! Как я выйду с такой политинформацией перед нашими слушателями? Это ведь не швейная фабрика, у нас разведчики…
Хрущев сморщился и цыкнул зубом.
– Так я и думал. Я, по правде сказать, этот пленум на тебе проверял. Ну, а что нам делать, если мы не можем рассказать правду, почему его арестовали? На пленуме хоть свои собрались, но все равно есть чужие глаза и уши, и что мы там говорим, тут же становится известным иностранным разведкам. Но тебе я скажу, так тому и быть. Только вот об этом ты молчи насмерть.
– Все-таки заговор? – спросил Павел.
– Если бы только один заговор, это было бы полбеды, Павлушка. На самом деле все гораздо хуже…
…Вот теперь майор Коротков все понял. Только одного он не мог понять: как после всего услышанного искать в Берии «человеческое»? А ведь надо. «Надо! – сказал ему Никита Сергеевич. – Это твое партийное задание».
– То, что он задумал переворот – это самое мелкое из его преступлений, – рассказывал Хрущев. – Ты бы знал, какие дела этот мерзавец творил. Когда его назначили наркомом внутренних дел, он сказал на пленуме, я как сейчас помню,[37] стоит и говорит так спокойно: «Близится война. И мы должны очистить общество от всех нестойких элементов. От всех, кто может предать. Поэтому я требую, – так и сказал, что требует, – особых полномочий для органов внутренних дел. Мы должны ликвидировать все классово чуждые элементы». Ты представляешь себе – только за то, что человек был когда-то кулаком или сидел в тюрьме, – а может, они, эти люди, давно исправились и честно работают… Только за это их хватать и без суда, без следствия к стенке. Он до последнего дня молчал о том, сколько народу тогда перестрелял. Но я думаю, миллионов десять точно было. На войне погибло двадцать миллионов, а Берия десять к стенке прислонил. Ты представляешь? А сколько наших товарищей! Он их хватает, велит бить смертным боем, пока не признаются. А если молчат, то приведут жену, дочку, и тут же… ну, ты понял? А то ребенка маленького пытают прямо на глазах. Они признаются – люди ведь живые, – и оговаривают других, а Берия и их велит арестовывать! Товарищ Сталин потом ему уже говорит: «Уймись, дурак! Ты мне всю партию перестреляешь!» Ну, он успокоился на время. А после войны, когда товарищ Сталин был уже старым и больным, снова за свое. Помнишь, был у нас такой председатель Госплана, товарищ Вознесенский? Умнейший человек! Если бы он остался на своем посту, у нас бы все сейчас было – и картошка, и мясо! Умел человек работать. А товарищ Кузнецов, секретарь ЦК? Берия велел МГБ арестовать их, пытать зверски, хуже любых гестаповцев, а потом расстрелять. И еще двести коммунистов, настоящих людей, туда же отправил, а две тысячи рассовал по лагерям на двадцать пять лет. «Ленинградское дело» все это называлось. Он и сейчас всех бы нас перестрелял, если бы его не остановили. Вот за все это, по совокупности, мы его и взяли. Умел зверствовать, умей и отвечать!
– Так вот почему он так уверен, что его бить будут! – вырвалось у Андрея.
– А ты как думал? Неужто он считает, будто мы с ним за мучения тысяч наших товарищей не разделаемся? Дудки! За все теперь ответит. И жизнью, и шкурой своей – всем!
…Павел пришел домой, когда Стефа уже спала. По счастью, Иван Федорович еще не ложился, сидел на кухне, зашивал ботинок.
– Водка есть? – спросил его Коротков.
– Есть, – удивился тот, однако послушно потянулся к столу и достал поллитру. На разговор из своей комнатки вышел и Максим Капитоныч, учитель.
– Что случилось, Паша? – тревожно спросил он. – У вас такой вид, как будто вы с похорон…
– Ничего не могу говорить! – зло бросил майор. – Не имею права.
Однако держать в себе он все это не мог и в конце еще одной бутылки, которую вынес учитель, все же рассказал им о том, что уже четвертый день сидит на Пленуме ЦК, а потом и о встрече с Хрущевым, и о миллионах расстрелянных.
– Только молчите об этом насмерть, иначе мне… – и Павел выразительно провел ладонью по горлу.
– Вот это да… И ни х… себе девки пляшут! – почесал в затылке инвалид. Потом задумался, огляделся, не слышит ли кто, и, понизив голос почти до шепота, просипел: – Слушай, майор. А ты ничего не путаешь?
– Что я должен путать? – стукнул кулаком по столу Коротков. – Что Берия – сволочь?
– Не, с этим никто не спорит. Сам рассказывал, каков он оказался. Но и эти хороши – терпели, терпели… Был бы у меня такой в бригаде, я б ему быстро сказал пару ласковых. Я не про Берию, я про этих врагов народа, которых он стрелял. Ты тогда мальцом был, мог и забыть. А я-то точно помню. Когда все это происходило, наркомом внутренних дел у нас был Николай Иваныч Ежов. Еще плакаты везде висели про ежовые рукавицы, в которые он возьмет всех врагов. Вот только про Берию тогда я не помню, чтоб говорили…
– Ты что же, – рассвирепел Павел, – думаешь, Никита Сергеевич мне врал? Он, уж наверно, лучше тебя знает!
– Паша, – примиряюще положил ему руку на локоть Максим Капитоныч, – товарищ Хрущев, конечно же, врать не станет. Это вы, наверно, не так поняли. Ваня совершенно прав. Я тоже помню, страну чистили при Ежове, а когда Берия пришел, все это уже прекратилось. Кстати, у нас в школе одна учительница, отец у нее генерал, их тоже взяли. Через полгода она вернулась, и отца, говорила, реабилитировали. С ним сам Берия за руку прощался. Они оба живы, можно у них спросить, если хотите…
– Да больно надо! – махнул рукой Павел. – Мне Берия, в конце концов, не сват и не брат, чтобы дела его расследовать. Просто поразило очень… Столько народу перебил – десять миллионов…
– Это у вас тоже, наверное, перепуталось, – по-прежнему осторожно проговорил учитель. – Вот подумайте сами. В войну погибло двадцать миллионов человек, и вокруг нас столько семей, где кого-то убили. Только в нашей квартире двое не вернулись, да Ваня вон протезом стучит. Если бы тогда расстреляли десять миллионов, то это уж как-нибудь было бы заметно. А у нас, я помню, никого не взяли, в двадцать шестой квартире всего одного человека, и то за разбой… Нет, Паша, можете на меня сердиться сколько хотите, но что-то здесь не то…
Впрочем, Павел и сам видел – в этом деле никакие концы с концами не сходятся. Причины он пока не знал, но не зря его учили сначала в разведке, а потом в академии. Он узнает. Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!
…Он очнулся на своей койке, в глаза светила все та же проклятая лампочка. Над ним склонился врач со шприцем в руке, рядом – прокурор. Не Руденко, а другой, тот, который вел протокол, как его… вроде бы Цареградский.
– Все в порядке, – сказал врач. – С ним можно говорить.
– Гражданин Берия, – наклонился над ним прокурор. – Лаврентий Павлович, вы меня слышите?
– Что вам надо? – бесцветным голосом спросил Берия.
– Как вы себя чувствуете?
– Не беспокойтесь, не сдохну, – он отвернулся к стене, от света и от людей.
