рискнуть. Тогда я был один. Теперь у меня разоренное семейство. [Далее начато: Я придумал вот что]
Итак — решился не продавать моих сочинений, но употребить и поискать всех средств если не отразить, то хоть отсрочить несчастное течение моих трудных обстоятельств как-нибудь, на год, уехать скорее как можно в Рим, где убитая душа моя воскреснет вновь, как воскресла прошлую зиму и весну, приняться горячо за работу и, если можно, кончить роман в один год. Но как достать на это средств и денег. Я придумал вот что: сделайте складку, сложитесь все те, которые питают ко мне истинное участие, составьте сумму в 4000 р. и дайте мне взаймы на год. [Далее было: на законные проценты] Через год я даю вам слово, если только не обманут мои силы и я не умру, выплатить вам ее с процентами. Это мне даст средство как-нибудь и сколько-нибудь выкрутиться из моих обстоятельств и возвратит на сколько-нибудь меня мне. — Дайте ваш ответ и, ради бога, скорее. Я ожидаю с нетерпением.
Вечно ваш
Гоголь.
М. А. МАКСИМОВИЧУ
Москва. Генваря 10 <1840.>
Письмо твое металось и мыкалось по свету и почтамтам из Петербурга в Москву, из Москвы в Петербург, и наконец нашло меня здесь. Очень рад, что увидел твои строки, и очень жалею, что не могу исполнить твоей просьбы. Погодин слил пулю, сказавши тебе, что у меня есть много написанного. У меня есть, это правда, роман, из которого я не хочу ничего объявлять [печатать] до времени его появления в свет; притом, отрывок не будет иметь большой цены в твоем сборнике, а цельного ничего нет, ни даже маленькой повести. Я уже хотел было писать и принимался ломать голову, но ничего не вылезло из нее. Она у меня одеревянела и ошеломлена так, что я ничего не в состоянии делать; не в состоянии даже чувствовать, что ничего не делаю. Если бы ты знал, как тягостно мое существование здесь, в моем отечестве! Жду и не дождусь весны и поры ехать в мой Рим, в мой рай, где я почувствую вновь свежесть и силы, охладевающие здесь. О, много, много пропало, много уплыло! Напиши мне, что ты делаешь и что хочешь делать потом, когда сбросишь с плечь всё то, что тяжело лежало на них. Приезжай когда-нибудь, хоть под закат дней, в Рим, на мою могилу, если не станет уже меня в живых. Боже, какая земля! какая земля чудес! и как там свежо душе!..
Прощай, душа! Обнимаю тебя. Пиши на имя Погодина.
Твой Гоголь.
В. А. ЖУКОВСКОМУ
<Около (не позднее) 11 января 1840. Москва.>
Что я могу написать к вам! Благодарить только вас за ваши заботы, [Далее было: обо мне] за ваше редкое участие. Бог мне дает вкушать наслаждения даже в минуты самых тяжких сердечных болей. — Что ж делать мне теперь! О, Рим мой, о мой Рим! — Ничего я не в силах сказать… Но если б меня туда перенесло теперь, боже, как бы освежилась душа моя! Но как, где найти средства! Думаю и ничего не могу придумать. Иногда мне приходило на мысль, неужели мне совершенно не дадут средств быть на свете. Неужели мне не могут дать какого-нибудь официального поручения… Неужели меня не могут приклеить и засчитать в какую-нибудь должность. Ведь всё же таки в Риме можно чем-нибудь быть полезным. Как бы то ни было, ведь всё же тут огромная, великая часть искусства, которая должна бы войти сколько-нибудь в деловой круг наш, [Далее было: ибо не только] и я бы тут мог быть полезным в отношении художеств. Но потом всё это от меня уходило скоро, как мечта. И вспоминал, что кому обо мне заводить дело и притом это можно устроить только имея в родстве какого-нибудь важного дядюшку или тетушку.
Приехавши в Рим, я непременно соберу всё, что у меня, и пришлю. Но как я доеду до Рима, это бог один только знает. Письмо мое передаст Погодин. Бедный мой Погодин! Добрая душа! сколько он хлопотал и старался обо мне! Никогда брат… О, если бы ему всё удалось в жизни! Но этому человеку много борьбы было и будет. Он потерял теперь всё состояние свое, весь капитал, который замошенничали у него подлейшим образом. И хоть бы упрек, хоть бы что-нибудь похожее на печаль показалось у него. Он опять занялся своей историей и позабыл всё. И какой величественный, какой удивительный его труд теперь! Клянусь, мир не знает этого человека!! но будет время, когда имя его вознесут наравне с именами первых столбов науки. Но прощайте. Благодарю вас за всё, за любовь вашу ко мне. Подумайте обо мне с кем-нибудь из людей должностных и знающих<?>. Не придумается ли какое средство. А впрочем, как богу угодно. Будьте здоровы и уведомьте меня, хоть двумя словами, как ваш маршрут. Может быть, мне доведется опять где-нибудь с вами встретиться.
<Адрес:> Его превосходительству Василию Андреевичу Жуковскому.
В. О. БАЛАБИНОЙ
<Первая половина января 1840. Москва.>
Я к вам до сих пор не писал, Варвара Осиповна, потому что письма у меня пишутся тогда, когда велит душа, и не тогда, когда велят приличия. Но вы меня знаете и потому об этом ни слова. Я до сих пор не знаю, как благодарить вас за приют, доставленный вами моим сестрам. Они унесли такое приятное воспоминание о нем, что это будет чем-то утешительным для них в горькие минуты жизни. Я бы хотел что-нибудь сказать вам о себе, потому что знаю, что ваша добрая душа интересуется о всех тех, которые вас любят. Но что сказать о себе? существование мое так пошло! какое-то бесчувственно-страдательное оцепенение нашло на меня. Много, много горя! и может быть, большое количество его навело на меня это деревянное беспамятство. — Жду и не дождусь времени отъезда моего в Рим. Там только измученная душа моя найдет успокоение. Ничего не в силах больше писать. Кланяюсь и заочно пожимаю руки всему вашему милому семейству и мой особенный поклон княгине Елиз<авете> Петровне. О, если б вы знали, как скучно писать не из Рима. Сестры мои вам шлют миллионы поклонов.
Со всегдашней преданностью и искренним почт<ением>
ваш покорный
Н. Гоголь.
М. П. ПОГОДИНУ
Генварь 25 <1840. Москва.>
Здравствуй, душа и жизнь моя! Что ты делаешь? Как поживаешь? Как идут дела твои? Здоров ли ты,
