понял, что между нами происходит своеобразный взаимообмен, и я не ошибся; питаясь моими чувствами, дерево отдавало мне в ответ свои уверенность, твердость, жестокость, непоколебимость, необходимую жестокость, оно закрепляло в моей памяти мои же эмоции, мои мысли, каждое совершенное мной движение, каждое желание, да, да, так было, было, я настаиваю… я заметил, что дерево смотрит на меня, я поймал его взгляд, оно смотрело не глазами, оно смотрело всем своим деревянным телом. Я подмигнул дереву, и оно подмигнуло в ответ, подражая мне. И от подмигивания, непривычного для себя, так сильно вздрогнуло, – от макушки до самых дальних кончиков корней, – что задрожала под ним земля и подо мной задрожала, и под бульдогом, и под его хозяином, и под всеми другими, кого еще не было рядом. И капли росы, дремлющие на листьях и покоящиеся на ветках, от сотрясения хлынули на меня буйным и шумным потоком. Я подставил влаге свое лицо и стал ловить воду ртом, с упоением, холодную, чистую, ароматную. Наслаждался.
Руками, с удовольствием, я зачесал мокрые волосы назад, вздохнул глубоко, сладко жмурясь и отдохновенно смеясь, и машинально вынул затем новую сигаретку и закурил. Закурив, вспомнил, зачем я здесь. Вспомнив, зачем я здесь, решил еще раз прикинуть, правильно ли я сделал, что послал к Нине Рому. Может быть, мне все-таки надо было бы пойти самому?
Нет, не надо было. Они ждали ведь именно меня – это же ведь я был приятелем Нины. То, что к Нине придет Рома, они вряд ли брали в расчет. А если и брали в расчет, то вряд ли быстро сообразят, что Рома это Рома. Рома по сравнению с теми фотографиями, которые у них наверняка имеются, чрезвычайно сильно изменился – похудел, стал носить темные очки, слуховой аппарат. Да еще такой странный черный плащ…
С грандиозным грохотом и немелодичным звоном разнеся на части две оконные рамы, ногами вперед, руками назад, расплескивая перед собой беспорядочно сверкающие на солнце стеклянные осколки, грозно рыча, из окна второго этажа вылетел мой друг Рома Садик, Пока летел, кувыркнулся тренированно, сгруппировался – приземлился на крышу черной «Волги», стоящей у тротуара. В Рому выстрелили из разбитого окна. Не попали. Рома спрыгнул с крыши машины и огрызнулся парой выстрелов из своей безотказной «Беретты». Качаясь ловко из стороны в сторону, как финтующий футболист, Рома пересек мостовую и спрятался за одной из машин на другой стороне улицы, то есть на той, на которой находился я.
Из разбитого окна выпрыгнул парень в кожаной куртке. Скрылся за черной «Волгой». Металлическая дверь дома Нины Запечной отворилась, и из нее выскочил и тут же лег на асфальт, тоже укрывшись за стоящей у тротуара машиной, еще один оперативник, светловолосый малый в ярком клетчатом пиджаке, выстрелил наугад в сторону Ромы. Я пригнулся и перебежал сквер, присел за желтыми «Жигулями», неподалеку от Ромы. «Взял?» – спросил я Рому. Рома вынул из-за пазухи мой пакет и бросил его мне. Я поймал пакет. Раскрыл его. Все, на месте. Кассеты, револьвер системы Кольта, патроны. Я вынул револьвер, а сам пакет запихал за отворот своей длинной американской армейской куртки. Выстрелы оперативников расколотили стекла желтых «Жигулей» над моей головой. Я сказал Роме: «Только не убивай их!» – «Не ори!» – нехотя ответил Рома. «Если у них рации, то скоро вся московская контора будет здесь», – сказал я. «А если мы побежим, они засекут нашу машину», – сказал Рома. Ты прав, Рома. Машина – наше преимущество. Машина – наш козырь. «Е… их мать, – сказал Рома. – Давай отстрелим им задницы. Не убьем, но положим» – «Стреляй по бензобакам!» – крикнул я, догадавшись, что можно сделать. «Ебт! – выругался Рома. – Ты обставил меня. Ты – мой ученик, обставил меня! Меня, боевого майора Красной Армии! Мать твою! Мать твою! Мать твою!» – Рома привстал над капотом автомобиля, за которым сидел, и всадил две пули в бензобаки трех стоявших на противоположной стороне машин. Выглянув сбоку из-за крыла желтых «Жигулей», я убедился, что пули попали точно и что благодаря тому, что они попали точно (а они не могли не попасть точно – стрелял сам Рома Садик, боевой майор Красной Армии, мастер-стрелок, орденоносец, герой, отважный и хитрый воин, не могло быть иначе), из пораженных бензобаков тонкими струйками потек бензин на асфальт. А раз потек бензин на асфальт, то мы с Ромой можем сделать то, что должны бы сделать. И сделаем, раз должны. Безмятежно и вольно прислонившись спинами к автомобилям, за которыми прикурили с Ромой по сигаретке «Кэмел» без фильтра и затем почти одновременно бросили наши горящие зажигалки, бензиновые, престижные, американские «Зиппо», чрезвычайно популярные на войне, за спину, в сторону пораженных точными выстрелами бензобаков стоящих у противоположного тротуара автомобилей. Раздались два глухих, но мощных хлопка, один за другим. И я увидел отсвет красного огня на стволах деревьев, живущих в сквере. И на своем дереве, которое ко мне прижималось тесно и сокровенно, я тоже увидел отсвет полыхнувшего огня. Только отсвет на моем дереве был ярче и живописней, чем на остальных деревьях. А затем бабахнули три взрыва. По очереди. Оглушительные. И вот тут мы с Ромой, ни слова не говоря друг другу, поднялись и побежали, с Ромой, в разные стороны, чтобы, конечно, сойтись в одном и том же месте т– возле подъезда дома Нины Запечной…
Ошарашенные оперативники не успели, спасаясь от огня, вбежать в открытую металлическую дверь дома Нины Запечной; одного из них, кожаного, ударом пятки в висок положил на асфальт Рома, другого двумя ударами в туловище и одним в переносицу положил я. Не теряя ни секунды, мы разоружили оперативников, отбросили подальше от них их разряженные пистолеты, добавили бедным милиционерам для надежности еще по удару в голову, и только после этого выпрямились и посмотрели на открытую металлическую дверь. В дверях стояла Нина Запечная. «Давай с нами!» – крикнул я. Нина отрицательно помотала головой. «Выкрутишься?» – снова крикнул я. Нина на сей раз утвердительно покачала головой. Заметив, что Рома на какое-то мгновение отвернулся от нее, она показала на него пальцем и постучала тем же пальцем по своему лбу. «Берегись его!» – прочитал я по ее губам.
С топотом и свистом, улюлюкая и кривляясь, гримасничая и хохоча, подставляя разгоряченные, опаленные огнем лица мокрым веткам и листьям (чтобы те хлестали наши лица, истово и старательно выбивая из нас ненужные воспоминания, как пыль их ковров, или половиков, или перин, или матрацев, или одеял, или спальных мешков, или обыкновенных мешков, или из плюшевых игрушек, или из брюк, или из книг, или из стен, или из котов, или из людей), мы помчались к машине. Через улицы, через сквер, через время, отпущенные сами от себя, по пути хватающие воздух и мгновения, звуки и запахи, и беснуясь от радостной мысли, что мы есть…
…На соседней улице, в магазине, мы купили колбасы, хлеба и виноградного сока. Ели, наслаждаясь, и, наслаждаясь, наблюдали, как спешат к Нининому дому милицейские и пожарные машины, перекликались междометиями типа: «А!», «Е!», «И!», «О!», «У!», «Э!», «Ю!», «Я!» и так далее. Некультурно и невоспитанно показывали на вес, что видели, пальцами, жирными от колбасы, с налипшими крошками белого хлеба, и хохотали до упаду на пол автомобиля, грязный и непомытый.
Наевшись, закурили, и я сказал: «Во бля!» и вылез из машины и пошел туда, где усидел, что там был, висел на каком-то доме телефон-автомат. Дойдя, позвонил Нике Визиновой. Набирая номер, волновался, будто в седьмом классе, когда приглашал одноклассницу на первое в жизни свидание, как на первом курсе института, приглашая однокашницу к себе домой, надеясь и пугаясь того, что могло бы произойти между нами у меня дома – в первый раз, явственно ощущая вязкую густоту и сладостную горечь слюны; сказал, чуть поперхнувшись, когда услышал голос Ники: «Это я! – и засмеялся счастливо и добавил потом: – А это ты!» Я рассказал Нике Визиновой, что произошло. Не скрыв ничего. Расписал случившееся в подробностях, ощущая облегчение, рассказывая, я, любуясь собой и обмирая от ЕЕ дыхания. «Я хочу быть с вами! – крикнула Ника, как только я закончил. – Я хочу слышать звуки выстрелов и ощущать запах гари и уколы пламени у себя на щеках!» Я люблю тебя, Ника Визинова!
Возвращаясь от телефона-автомата к своей машине, я по привычке, непроизвольно, раз по привычке, механически, раз по привычке, не оценивая, конечно, что делаю, потому что по привычке, не отдавая себе отчета, именно благодаря тому, что по привычке, посмотрелся в магазинную витрину. Поймав свое отражение, без удивления заметил, что улыбаюсь. Оттого ли улыбаюсь, что поговорил только что с Никой Визиновой, голос которой и дыхание которой могли заставить меня взлететь и направиться прямиком к Венере, чтобы узнать, наконец, есть ли там ЛЮБОВЬ?! И я понял, что не оттого. А оттого всего лишь, всего лишь, что не знаю, что принесет мне завтрашний день. Почему день? Следующая минута, секунда. Я счастлив именно потому, что не знаю, что ждет меня вон там, там, там, в метре, в сантиметре, в миллиметре от меня – радость или горе, смерть или что-то нестрашней. Точно так, как НА ВОЙНЕ! А еще ведь несколько дней назад я все знал, все, буквально, каким будет завтрашний день знал, каким следующий. А сейчас не знаю. А тогда знал. А сейчас не знаю. А тогда думал, что знаю. А сейчас уверен, что не знаю. Тогда был печален и грустен. А сейчас весел. Тогда доживал. А сейчас живу.
