Как полезно!…»
…Броско и дорого одетые дети с гиканьем воровали книги с книжных лотков и, разбежавшись по соседним дворам, зачитывались ими до дыр в своих молодых глазах.
…Задумчивые и скромные девушки выискивали в толпе симпатичных молодых людей и, любуясь ими, тайно мастурбировали на ходу.
…Малоимущие старушки до крови бились друг с другом в очередях у ювелирных магазинов…
…Представители уголовно-преступного элемента собирались на многочисленных сходках и плакали навзрыд – кончалось лихое времечко, теперь им никто не будет завидовать, теперь они не избранные, теперь у каждого есть возможность заработать.
…Рябые, толстозадые тетки в расползающихся по швам дорогих жокейских костюмах неуклюже скакали по аллеям парков на тонконогих рысаках…
С каждой секундой прибавлялось страдающих. Люди страдали теперь не от отсутствия чего-то, а от отсутствия отсутствия чего-то. Они просто-напросто не знали, что делать с тем, что у них недавно появилось…
…В глаза стали явно бросаться первые признаки разрешенной свободной любви – у кошачьих подвалов с букетами роз в зубах терпеливо дежурили влюбленные псы…
В доме Нины Запечной было тепло и сухо, стучали ходики и пахло пирогами с капустой. Увидев меня, Нина распахнула свой тонкий, почти прозрачный халат и спросила, чем меня угостить – собой или пирогами. Не мешкая, я тотчас же выбрал пироги. Если Нина и обиделась, то мне она об этом не сказала. Мы ели пироги и заливались веселыми слезами, вспоминая вчерашний вечер. Я смеялся еще и оттого, что вчера я ни разу не вспомнил о смерти и времени, которое никогда не стоит на месте, а мчится со скоростью бешеной, а сегодня помнил об этом каждое мгновение. Нина сказала, что Стоков ей не понравился. Но он забавный. Так что пусть приходит, когда захочет. Я пообещал ей передать Стокову ее слова, хотя и знал, что обещание мое невыполнимо. Я оставил у Нины кассеты и револьвер системы Кольт. Я видел, как она положила мои вещи в стенной сейф. Когда я был уже у двери, Нина сказала: «Твою мать… Нехов. У меня была не одна тысяча мужчин, и некоторые из них мне очень нравились. Но сегодня мне кажется, что я всегда любила и люблю только тебя».
Оставив за спиной благодарный дом Нины Запечной, я посмотрел глазами в различные стороны и не словами поговорив с согревающим щеки солнцем, все-таки сказал себе некое вслух и прислушался затем к тому, что сказал, и в конце концов с удовольствием выслушал ранее сказанное. Голос мой, верно, прозвучал так громко, что обернулись и те, кого не было на тротуаре, и тот, кто проезжал в длинном лимузине по соседней улице, и остроголовый старик со второго этажа из дома напротив (любопытствуя, он приложил коричневую руку к белому уху). «Туда пойду, куда ноги поведут», – вот что сказал я, когда сказал. И они повели меня. Без сомненья. И я, конечно, пошел вместе с ними. Долго ли коротко ли. Весь город протопал. Ни пылинки ко мне не пристало, ни грязинки не прилипло. Шел, улыбался, не получая того же в ответ.
На Сретенке чуть за улыбку в лоб не получил от одной восьмилетней девчушки, слюняво пересчитывающей толстенную пачку долларов.
На Трубной мне грозил пальцем весь троллейбус. «Закрой пасть! – орал разъяренный водитель, высказывая мнение всех собравшихся. – Не трави душу, мать твою!» И заедал свои слова огромным куском осетрины горячего копчения.
На Пушкинской меня остановили два суровых миллиционера и попросили предъявить документы. Я сделал вид, что плачу и они тотчас отпустили меня…
Несколько минут я постоял на Пушкинской рядом с тележурналистом, задающим проходящим людям один и тот же вопрос: «Сколько раз в жизни может случится настоящая любовь?» Довоенно одетые корявые старики и старухи говорили, что много, много раз, а душистые и веселые юноши и девушки, посерьезнев вмиг, в один голос утвердили, что такое, конечно же, может случится только однажды.
У тротуара остановилась иностранная автомашина, и из нес вышла роскошная женщина, и сказала грустно: «Невольник чести…,» «К вашим услугам, мадам», – торопливо раскланялся я, но женщина не видела меня. Она обращалась к Пушкину…
У Белорусского вокзала два смешливых мальчугана угостили меня эскимо и, отойдя от меня метров на десять, потребовали: «Откуси, откуси, сладкое ли мороженое, холодное ли?» Я повертел мороженое в руках и неожиданно бросил его в сторону. Эскимо взорвалось со смачным грохотом…
Когда я вышел на Ленинградку, по тротуару запрыгал дождь. Только по тротуару. Откуда лил, не видно было.
И был ли это дождь на самом деле. Я с трудом могу сейчас подтвердить. Не исключено, что кто-то, пролетая на самолете под облаками, не вовремя спустил воду из сливного бачка.
Ноги привели меня туда, куда и должны были привести. Я был бы полным идиотом, если бы не знал, куда иду. А я был не полным идиотом.
Подтверждаю.
Тогда в первый раз, оглушенный любовью, я и не заметил, что у подъезда Ники Визиновой, в маленьком палисадничке цвела красно-белая роза. «Этого не может быть», – подумал я и подошел ближе. Роза цвела.
Я не люблю цветов. И, в частности, терпеть не могу роз. Я сорвал розу, смял ее, не обращая внимания на укусы иголок, бросил ее на траву и втоптал каблуком в землю.
За дверью квартиры Ники Визиновой было тихо. Но это еще ни о чем не говорило. Я нажал кнопку звонка и не отпускал ее минуты три. На площадке было тепло и приятно пахло туалетными дезодорантами. Мне очень нравилось, как пахли туалетные дезодоранты, и поэтому я мог простоять тут целую вечность. Вместо двери Ники Визиновой приоткрылась дверь слева от меня, соседняя, и грозный женский голос сообщил, что сейчас вызовет милицию. «Я уже здесь, – строго сказал я, повернувшись в сторону голоса, – имя, фамилия, отчество, год и месяц рождения?» – сурово потребовал я. «Ой!» – сказали за дверью. «Гражданка Визинова» – продолжал я, – не явилась по повестке. Если я не сумею найти ее сегодня, то придется взламывать дверь» И я устрашающе пошевелил бровями. Я иногда сам пугался себя, когда изредка шевелил бровями перед зеркалом. «Она работает в Доме моделей на Солянке», – скороговоркой объявила женщина и захлопнула дверь.
«Обратно пешком я уже не пойду, – сказал я себе, с удовольствием нюхая полировку на стене лифта, – я попробую оторваться от земли и улететь на крыльях такси»
Не споря, втиснулся в первую же остановившуюся машину и, отняв ноги от асфальта, полетел в ней, пугая окружающих своим заоблачным видом. Бородатый шофер косился на меня, белком сверкая, через уши воздух втягивая неслышно, думал-гадал, кто такой, зачем здесь взялся, почему парит, почему светится, для чего такой нужен, только мешает, только пугает. И рванулся было от греха подальше из государственного автомобиля и дверь уже оттопырил, и плечо уже ветру подставил, ан не вышло, удержал я его, втянул его в кабину обратно, что-то ласковое ему в ухо шепнул и то же ухо раз-другой смял больно, щедро, и ехали мы дальше, каждый себя осознавая, каждый другого понимая – теперь.
Я не великий охотник разговаривать в такси. Нет. Никогда. И потому я молчал. И бородатый шофер тоже молчал. Но причины у него для того были иные. Зачем что-то говорить, когда все равно ни черта не услышишь. Сломанное ухо шофера было свернуто в аккуратную трубочку – как металлическая крышка от португальских сардин.
…С крыши «Интуриста» по очереди прыгали люди, один, второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой. Внизу стояла огромная толпа и аплодировала мертвецам.
…На Манежной площади детей катали на верблюдах… Верблюды, ярясь и плюясь, жестоко кусали бедных детей…
Чтобы не видеть всего того, что я видел, я вынул из кармана куртки темные очки и надел их. Верблюды исчезли. И толпы у «Интуриста» как и не бывало. А ухо у шофера, оказалось розовым и гладким.
Я рассмеялся. Я почему-то очень люблю смеяться. Но никак не могу понять – я смеюсь оттого, что мне весело, или мне весело оттого, что я смеюсь, и весело ли мне вообще, независимо от смеха, когда я смеюсь. Наконец мы приехали, куда следовало, и остановились, где было сказано. Я вышел из машины и вошел в дом. Даже и не взглянув на него предварительно. (Могу только сообщить следующее – дом строился явно до войны, состоял из четырех этажей, выглядел грузно и солидно. Блестел стеклами длинных окон и серел давно уже высохшей краской.)
