уважаемых членов Ордена. Все документы надлежащем образом заверенные и полностью легитимные! — закончил Феофан даже с некоторой тожественностью.
— Какая бюрократия, — возмутился Прошкин, — хуже нынешней!
Феофан по-доброму улыбнулся и вернулся к карточному раскладу:
— Вы хотите знать, что ждет этого юношу в будущем, и чего ему следует опасаться в настоящем? Будьте добры, своей рукой перевернуть еще одну карту.
Прошкин покорно перевернул карту и тут же, словно ожегшись, отдернул руку. На гравюре явственно покачивался висельник! Точь — точь такой, как привиделся ему в зеркале ванной комнаты фон Штерна, с той только разницей, что изображение было перевернуто верх ногами. Феофан рассмотрел рисунок.
— Казнь… Угроза насильственной смерти… Впрочем, в перевернутом положении «Повешенный» вовсе не фатальный знак. Качественное обновление, некая глобальная перемена, давшаяся ценой не соразмерного страдания, таков глубинный смысл этого символа, — он покачал головой и озабоченно попросил:
— Еще одну, пожалуйста — из верхнего ряда…
Прошкин, которого вид висельника совершенно не воодушевлял, быстренько перевернул указанную карту. Лучше б уж он этого не делал! Потому что, увидав гравюру, Феофан впал в самый настоящий гнев, совершенно не подобающий ни его летам, ни духовному сану. Хотя, изображение было вполне невинным — крепкий мужик средних лет в старинном камзоле, белом фартуке и перчатках ковырялся в бутылках и баночках, похожих на аптечные, разбросанных на столе среди книг и измерительных инструментов. Готическая надпись на изящной ленте над гравюрой, специально для малосведущих граждан вроде Прошкина, недвусмысленно гласила: «MAGISTER».
— Вот чего он алчет и за что смерть готов принять? Возложить на себя печать Мастера? — возопил Феофан, — Ради власти и славы! Посредством знания сокровенного таинства! Так в том оно и состоит, что путь к Божественному свету краток и прост как выдох младенца, а путь греховный долог и тяжек неизбывно! И нет в нем смертного успокоения! — Феофан опомнился и уже сам резко перевернул еще одну карту. Здесь изображалось огромное водяное колесо со множеством пытавшихся удержаться на нем мифологических существ. Часть их неудержимо падала со спиц в кипящую воду. Иные же напротив, поднимались на верхушку колеса, освещенную солнечными лучами.
Феофан все так же неодобрительно продолжал:
— Что бы избежать смертельной опасности ему следует уехать. Да, его спасет дорога за море, она же приведет к исполнению его дерзких планов. Но тому, кто хочет пересечь море следует сперва научится плавать… И тогда жизнь его будет долгой. Увы, слишком долгой, для счастливой жизни… Тут уж поверьте мне — Николай Павлович — долгая жизнь плохая замена счастью!
И добавил, когда Прошкин уже стоял на пороге:
— Вы хотели знать, когда начнется война? Так помните — подлинная война уже идет — она не прекращалась ни на минуту! А теперь ступайте… Господь с Вами! — добавил порядком уставший за время длинного разговора Феофан и, опустив веки, перекрестил Прошкина.
Смущенный таким жестом, даже больше чем всем услышанным раньше, Прошкин быстренько выбежал из библиотеки.
15
Прошкин вытащил с заднего сиденья автомобиля приятно поскрипывающую под тяжестью съестных припасов вместительную плетеную корзину, которой, по собственной инициативе, снабдил его отзывчивый к бытовым нуждам сотрудников НКВД председатель колхоза Сотников, и, предвкушая сытный ужин, зашагал по дорожке к дому. Николай Павлович занимал часть каменного домостроения из двух комнат с отдельным входом и большой верандой, увитой лозой с кислым и мелким виноградом. Окна кухни и гостиной уютно светились, и Прошкин даже возмечтал, что его новый постоялец — Субботский — догадался вскипятить воды к ужину. Ужин, конечно, громкое слово — снеди, кроме овсяного печенья, которое привез с собой Леша из Питера, в доме у Прошкина, обедавшего обычно в столовке Управления, не водилось. Колхозный сувенир ситуацию менял кардинально. А уж воды накипятить — дело минутное!
Прошкин с оптимизмом толкнул обитую дерматином дверь и замер на пороге просто-таки как Командор из «Маленьких трагедий» Пушкина, едва не выронив тяжелую корзину. Было от чего окаменеть! На кожаном диване, рядом с круглым дубовым столом, восседал Субботский и ни кто иной как Баев… Они разглядывали огромный фолиант, отянутый потертым бархатом фиолетового цвета, при этом переговаривались и хихикали как две барышни — курсистки! На столе красовался натюрморт из трюфельных конфет, покоящихся среди кружев упаковочной бумаги в иностранной жестяной коробке, и бутылка розового вина с нарисованным на этикетке старинным замком. Да, именно розового — Прошкин не знал верить ли собственным глазам, но в граненых стаканах, которыми воспользовались его гости, за неимением в хозяйстве достойных такого содержимого бокалов, плескалась прозрачная жидкость именно такого цвета!
Наверное, так принято среди сотрудников столичного НКВД — ходить в гости к товарищам по службе как к девицам на выданье — с бутылкой дорогого вина и шоколадкой. Спасибо хоть без букет! Конечно, Прошкин понимал, что ждать от такого эстета как Баев презента в виде поллитровки водки и пары атлантических селедок или килограмма молочных сосисок, по меньшей мере — глупо. Но от банки заграничной тушенки, коробочки шпрот или палочки копченой колбаски он не отказался бы. От таких мыслей у Прошкин голодная слюна потекла обильней, чем у многострадальной собаки Павлова. А вот розовое вино это уж слишком! Хотя виноват Прошкин как всегда сам — никто за язык не тянул Сашу в гости приглашать.
Пауза явно затягивалась, и Баев, как наиболее дипломатичный из присутствующих, поздоровался с виноватыми нотками в голове:
— Добрый вечер, Николай Павлович. Я вот решил к Вам заглянуть…
— У нас с Александром Дмитриевичем, как выяснилось масса общих знакомых! — радостно сообщил Субботский, и в подтверждение развернул фолиант, оказавшийся альбомом с фотографиями, так, что бы он был виден Прошкину, все еще стоявшему на пороге.
— Скажите, пожалуйста, какое совпадение, — пробурчал Прошкин, и спешно удалился на кухню вместе с корзиной, принялся разжигать примус, что бы вскипятить наконец-то воды и изготовить кофейку, прежде чем приступить к замечательным дарам полей.
Прошкин механически крутил ручку кофемолки и размышлял над серьезной дилеммой. Во-первых, и сама эта тяжелая посеребренная кофемолка, и старинная медная джезва и даже объемистый джутовый мешок с кофейными зернами были позаимствованы Субботским из дома фон Штерна, в чем он и признался честно Прошкину. Прошкин согласился, что все эти предметы для науки, как и для следствия интереса не представляют, и пригодятся в их холостяцком хозяйстве гораздо больше, чем самому покойному. Зато с точки зрения сухой буквы закона — Баев единственный наследник своего формального дедушки, пусть даже он и трижды ему не кровный родственник, и все что не представляло интереса для следствия в доме Александра Августовича, являлось теперь личной собственностью Саши. А ну как глазастый змей Баев признает в кофемолке семейную реликвию и устроит скандал со слезами? Прошкин быстренько пересыпал намолотый кофе в жестяную банку и убрал кофемолку в шкаф — подальше от Сашиных зорких глаз. Да еще и эта вкусно пахнущая корзинка. Без всякого дедуктивного метода понятно — Прошкин был в деревне, а значит, общался с Феофаном!
Ох, да пусть думает что заблагорассудится!
Когда так сильно хочется есть — не до глубоких умствований!
Прошкин сглотнул голодную слюну — и продолжал раскладывать яства по тарелкам, потом поставил все это на поднос, доставшийся от прежних хозяев, и прямо с подносом отправился в гостиную.
Баев то ли не был голоден, то ли слишком сильно боялся таинственных отравителей, во всяком случае, он не ел. Сугубо для приличия отломил несколько крошек от куска кулебяки и, с отсутствующим взглядом, потягивал вино, пока Прошкин и Субботский во всю уплетали сельские деликатесы. Не переставая
