Васильевича — главного врача больницы — человека добрейшей души и прекрасного специалиста. В довершение визита военные, под руководством переставшего, наконец, рыдать красавца сгребли в ящики массу историй болезней, регистрационные карточки, собрали по кабинетам рабочие записи врачей и удалились на огромных черных машинах, рассыпая самые мрачные угрозы персоналу больницы. Ниночка сильно беспокоилась о судьбе Георгия Владимировича — ведь именно он осматривал чей-то труп перед самым отъездом. Она намекала — что лучше бы Борменталю сказаться больным и какое-то время в Москву не возвращаться…
Но верный научным принципам доктор не верил в женскую интуицию и вернулся домой ровно в предусмотренный путевкой срок. Получается для того только, что бы сменить свой уютный рабочий кабинет с молочно — белыми стенами на такой же неизбежный молочно-белый свет многоваттной негаснущей лампочки в одиночной камере.
В этом неуютном свете Владимир Георгиевич размышлял о том, что больной в такой стадии, как у продемонстрированного ему тела, вряд ли мог самостоятельно перемещаться, вообще делать какие-то движения и уж тем более одеваться. Кому же могло прийти в голову обрядить тело такого покойника — транспортируемое из одной больницы до другой в полную армейскую форму? И тут же полностью исключал возможность того, что некие тайные силы сознательно подсунули это несчастливое тело для освидетельствования именно ему — врачу, некогда лечившему Деева, рассчитывая, что он — как человек порядочный, поднимает скандал… Нет, такая сложная комбинация могла быть навеяна только тюремной атмосферой призванной сломить психику арестанта.
Владимир Георгиевич, как ученый — медик, не веровал в Бога, потому дал обет самому себе — если ему когда-нибудь посчастливится выбраться из негаснущего света камеры живым, и увидать снова бархатисто — фиолетовое звездное небо, он пойдет и отыщет в газетах или журналах портрет комдива Деева Дмитрия Алексеевича, и убедится, что от рассеянного склероза скончалось лицо совершенно ему постороннее. Ни придумать, что он седлает дальше, ни даже просто исполнить обет доктор не успел — однажды молчаливые стражи вывели его на дневной свет, официальный человек в форме сухо извинился за ошибку — сопроводив извинение рассказом о какой-то идиотской антисоветской пьесе, где действует персонаж с фамилией Борменталь, вернул металлические и острые предметы, предложил подписать обязательство о не разглашении. А затем в соседнем кабинете другой не менее официальный человек, но уже в штатском известил Борменатля о том, что он послужит Родине в группе по превентивной контрпропаганде и, не дожидаясь согласия, вручил папку с рабочими материалами. Только в поезде Георгий Владимирович познакомился с Алексеем Субботским, а по прибытии — с остальными. Даже узнал — что Александр Дмитриевич — воспитанник комдива Деева. И был весьма разочарован. Нет — и внешность товарища Баева, и его привычка рыдать по всякому поводу и даже без такового вполне соответствовала описанию Ниночки. Это было более глубокое и философское разочарование — разочарование в идеалах молодости — если хотите — в человеческой природе, силе знания, возможностях воспитательного воздействия… Доктору Борменталю в жизни повезло — Дмитрия Деева он удостоился знать при жизни лично, да еще и до того как он стал комдивом. Потому что став комдивом Деев общался с окружающими из числа гражданских лиц редко. Вообще не любил публичности. Он не искал ни званий, ни орденов ни иной земной тщеты, именуемой славой. О нем не часто упоминали в официальных хрониках. Его фото редко появлялось в газетах. А жаль. Потому что лицо у Деева было в высшей степени запоминающееся. Большие светлые глаза излучали какой-то мистический, потусторонний, но удивительно ровный свет… Как мог аристократичный даже в своем аскетизме, целеустремленный до фанатизма, образованный, и никогда не поступавшийся собственным достоинством Дмитрий Алексеевич взрастить такое капризное, самовлюбленное, наглое и истеричное создание как Саша? Словом обсуждать странный труп со скандальным пасынком давнишнего знакомого доктор совершенно не намеревался!
33
— Нет ли у вас, Николай Павлович — фотографии покойного Дмитрия Алексеевича в последние годы? — прервал монолог ударившегося в философию доктора Мазур. Вообще-то лично у Прошкина портрета Деева не было, зато внимательный Алексей Субботский тут же притащил обтянутый потертым бархатом альбом с семейными снимками из дома фон Штерна. Хотя самые последние фотографии легендарного комдива, сложенные в альбом вместе с газетными вырезками, относились к концу двадцатых годов, общее впечатление о том, как выглядел при жизни Дмитрий Алексеевич, по ним вполне можно было составить.
— Да, вот это действительно Дмитрий, — ностальгически улыбнулся Борменталь, перебирая снимки. Прошкин, тоже заглянув в альбом. Товарищ Деев был мужчиной эффектным и запоминающимся — хотя его вряд ли можно было описать как классического красавца. И все же было в нем нечто необыкновенно притягательное, даже излишняя худоба и отрешенный, совершенно потусторонний взгляд больших светлых глаз, его совершенно не портили, а напротив придавали сходство толи с первохристианским мучеником, толи с вдохновителем средневековых еретиков, замершим в ожидании собственного костра. Делится этими романтическими наблюдениями Прошкин не стал, только довольно формально заметил:
— Вполне здоровым выглядит! А говорили, что он с самого детства тяжело болел, даже не мог из-за состояния здоровья на воинскую службу поступить…
— Да ведь в те времена, к воинской службе допускали только после строжайшего отбора по множеству параметров, из которых здоровье было одним из важнейших! — возмутился Мазур, — Только с возникновением большевизма — карлы, горбатые, паралитики, косые и золотушные — всяк в седло полез и за саблю ухватился! Воинство сирых и убогих… Иметь две руки, две ноги, пару здоровых глаз, ровные зубы и при этом не маяться хотя бы язвой желудка или чахоткой — сущий моветон для комиссара РККА! — то ли в память о собственном прошлом, то ли из уважения к истории знавшей комиссаров иных, чем большевистские, нотариус никогда не использовал прилагательного «красный» для характеристики бывших идейных противников.
— Так что покойный Дмитрий Алексеевич с его жалким плевритом — действительно здоровым на этом фоне выглядит! А если разобраться, — продолжал гуманный экс-ротмистр, постукивая костяшкой породистого пальца по толстенной «Истории болезни…» Деева, — как Господь его в земной юдоли столькими страданиями облек, и раньше не прибрал — можно только дивиться…
— Евгений Аверьянович — будьте добры — избавьте меня от повторного чтения этого шизофренического бреда! — снова принялся возмущаться Борменталь, — Право слова, каждый сейчас читает колонку «В здоровом теле — здоровый дух» журнала «Физкультура и спорт» и мнит себя доктором. А в это время наши самые прогрессивные в мире врачи придумывают диагнозы, которые звучат подлеще неологизмов поэта Маяковского и совершенно не подтверждены ни клинической практикой, ни сколько- нибудь серьезным научным описанием!
— Давайте не будем обобщать, — предложил собеседникам Прошкин, которого совершенно не устаревало ту русло, в которое незаметно перемещалась беседа.
— Хорошо, — согласился доктор, надел очки и принялся перелистывать «Историю болезни…», следующим образом комментируя имеющиеся там записи, — Я не буду присутствующих обременять длинными научными пояснениями, но, знаете ли, есть такие болезни которых у человека просто не может быть одновременно — это одно. Второе — есть, увы, и другие болезни, средств справится с которыми в арсенале современной медицины просто нет, и потому они не минуемо ведут к быстрому летальному исходу. Таковы печальные факты. Так вот, содержание эдакого, с позволения сказать, документа выходит за рамки этих аксиом, которые известны даже студенту — первокурснику! А тут — и малярии, и пневмонии, и саркомы, и склеродермия, и острая сердечная недостаточность, и лимфогранулематоз, и даже пресловутый рассеянный склероз! Если бы все это имело место в организме Дмитрия Алексеевича — он умер бы по крайней мере восемь раз! И, поверьте — произошло бы это еще задолго до нынешней весны…
Тут нотариус Мазур задал вопрос совершенно неожиданный, и глубоко запавший во впечатлительную голову Прошкина, — вместо того, что бы слушать наукообразные пояснения Борменталя, Николай Павлович как раз сейчас усиленно размышлял на тему — каким образом нервному провинциальному нотариусу удалось
