доме на площади, о своей лавке, благоухающей колониальными товарами, о кабинетике в мансарде, о почтовых марках, об Эрике, Вейс отвлек его от этих мыслей и воспоминаний, и только потому он немного рассердился на Вейса, который сейчас, наверное, лежит навзничь, раскинув руки и ноги, глядит в потемки, и ему, как на экране, представляются все ужасы, о которых он только что говорил.
— А теперь молчи! — раздраженно сказал ему Бент. — Ни слова больше. Завтра утром обо всем поговорим и увидим, что с тобой делать.
Ефрейтор Гиль ждал этих слов. Он был возмущен и зол, а почувствовав в голосе Бента непонятное ему огорчение, ощетинился и озлился еще больше.
— Не завтра, — вскипел он, — а сегодня же надо разделаться с таким человеком! К стенке надо поставить труса, в назидание всем, у кого при первом же выстреле душа уходит в пятки! Я сам подам на него рапорт! Сам доложу командиру роты, если этого не сделает фельдфебель. О таких вещах нельзя молчать. Это было бы всем нам во вред.
Вейс не ответил. Он лежал на спине, заложив руки за голову, и думал о том, насколько легче становится человеку, охваченному отчаянием, когда он изольет душу, насколько легче человеку, когда он принял твердое решение. Решение поддержит отчаявшегося и укрепит слабого. На душе у него вдруг стало чисто и празднично, исчезли страх и отчаяние, исчезли колебания. Он спокойно лежал, и слезы высохли на его глазах, рыдания уже не сотрясали тело. Его кривой рот даже слегка улыбался в темноте, как прежде, когда ему казалось, что он смотрит на весь мир с ироническим пренебрежением. Прежнее выражение вернулось на лицо Вейса, и он засмеялся, засмеялся громко и беспечно. Разъяренный Гиль забыл все, что собирался еще высказать, и недоуменно прислушался.
— Спятил, — удивленно сказал он. — Совсем спятил!
Вейс сел и пошарил по полу босыми ногами, ища сапоги. Найдя, он сунул в них ноги и стал около койки. Потом пошарил руками, нашел шинель и тихо надел ее. Через минуту он зашуршал коробкой спичек; вспышка озарила его лицо, прищуренные глаза, кривой рот с сигаретой. Потом послышались шаги, и Вейс остановился возле койки Гиля. Тот напряженно смотрел на огонек сигареты, повисший над его головой.
— Все мы ослы, — сказал Вейс, и огонек качнулся сверху вниз. — Пока мы этого не поймем, всё будем считать себя бравыми вояками. Покойной ночи, господа.
Огонек двинулся к двери. Вейс шел медленно и осторожно, сапоги глухо стучали по полу. Он открыл дверь, и его фигура смутно вырисовалась на фоне тускло освещенного коридора: всклокоченная голова, распахнутая шинель с поднятым воротником, ноги в больших сапогах.
На мгновение он остановился в дверях.
— Спите спокойно. Пусть вам снится победа. Хайль!
Дверь за ним закрылась, а Бент и Гиль долго глядели ему вслед. Потом Бент сказал:
— Завтра я с ним поговорю как следует.
— Надеюсь, вы подадите рапорт, — раздраженно пробурчал Гиль.
Бент не ответил. Он тихо лежал, закрыв глаза, и приятные воспоминания подползали к нему, как мурлыкающие котята. Но он еще раз с усилием вырвался из сладкой дремоты.
— Пошел бы ты посмотреть, куда он делся, — нерешительно произнес он, и это звучало вопросом, на который можно не отвечать.
После паузы Гиль осведомился:
— Это приказание, герр фельдфебель?
— Нет, нет, — быстро сказал Бент и повернулся на бок. — Я только думал… Нет, не нужно. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — отозвался Гиль и зевнул.
6
Первым его увидел Пепик, который, еще за час до побудки, сонный, побежал по коридору в клозет. Перепуганный, запыхавшийся, он ворвался в комнату и разбудил всех. Ребята в одном нижнем белье выбежали в коридор и, вздрагивая от холода и возбуждения, смотрели на самоубийцу. Мирек постучал в комнату немцев и доложил о случившемся. Первым вышел Гиль в шлепанцах и шинели, накинутой на плечи. Бент еще одевался, огорченно ругаясь.
Гиль с минуту смотрел на мертвеца, спрятав руки под шинелью и задрав голову. Потом он оглянулся, увидел Мирека, Гонзу, Пепика, Кованду, Карела и Олина, тут же спохватился и начал орать, загоняя их в комнату:
— Alles zuruck![12]
И захлопнул за ними дверь.
В коридор вышел Бент. Он был в полной форме, с фуражкой в руках. Остановившись у лестницы, он поднял голову, испуганно сощурился и быстро опустил взгляд.
— Ekelhaft![13] — прошептал он и протер глаза, — ekelhaft…
Гиль побежал вверх по лестнице, громко шлепая домашними туфлями. Добравшись до четвертого этажа, он снял с крюка висевшую там стремянку и поспешил с ней вниз. На площадке второго этажа он расставил лесенку, неуклюже взобрался на нее и злобно выругался.
— Какой же я осел! Можно было обрезать веревку и с третьего этажа!
Он выпрямился на стремянке и оказался лицом к лицу с самоубийцей.
— Нож! — крикнул он и нагнулся за ножом, который ему подал фельдфебель. Это был маленький карманный ножик со штопором. Гиль открыл его и взял в правую руку, а левой повернул труп к себе и пристально посмотрел на него. Слабая лампочка в черном бумажном колпаке висела над самой головой самоубийцы, лицо его было искажено гримасой, кривой рот разинут, голова и тело неестественно вывернуты.
— Прыгнул сверху, — сказал Гиль Бенту. — Веревка чуть не перерезала ему горло. — И, обращаясь к самоубийце, произнес злобно: — Проклятый идиот!
Он ударил мертвеца сначала по левой, потом по правой щеке. Голова дернулась, и тело закачалось. Гиль взмахнул ножом, но веревка была прочная. Ефрейтору пришлось резануть еще два раза, наконец тело рухнуло на площадку, стукнув подковками сапог о каменный пол. Мертвец ткнулся головой в согнутые колени, как спрыгнувший человек, повалился на бок и навзничь, стукнулся головой об пол; скорченные ноги в сапогах медленно вытянулись.
Гиль слез со стремянки, поставил ее к стене, подошел к Вейсу, поднял его и быстро понес в комнату. По дороге у него соскочила туфля, он вернулся, не выпуская трупа из рук и отчаянно ругаясь, старался попасть ногой в туфлю.
В комнате он швырнул труп на постель Вейса.
— Так, — сказал он. — Кончено дело.
Он выбежал в коридор и пронзительно свистнул.
— Вставать! — орал он, бегая по коридору, и колотил ногой в двери. Одна незапертая дверь от удара распахнулась, и Гиль оказался лицом к лицу с Ковандой, Миреком, Олином, Пепиком и Карлом. Ефрейтор ворвался в комнату и остановился на пороге. По хмурым и неподвижным взглядам чешских парней он понял, что они видели все: как он возился с трупом, как лез на стремянку и резал веревку… И как бил мертвеца по щекам. Поняв это, Гиль на мгновение залился краской. Но только на мгновение. Не в его натуре было позволять кому-либо смутить себя. Никогда в жизни он не ощутил жалости, грусти, нежности или стыда. Такие чувства, наоборот, приводили его в ярость, побуждали к жестокостям. Он схватил за плечо стоявшего рядом Кованду и яростно затряс его.
— Ты, скотина, — злобно кричал он. — Ты распроклятая… скотина!
Кованда не спеша сбросил со своего плеча руку Гиля.
— А по-моему, скотина это ты, — сказал он по-чешски. — Ich nicht Hund, Hill.
Кованда был на полголовы выше ефрейтора, шире в плечах, тоньше в поясе, кулаки у него были покрупнее. Несмотря на свою ярость, Гиль сознавал это; кроме того, ему было ясно, что он перегнул, назвав мобилизованного чеха скотиной. Этого нельзя было делать ни при каких обстоятельствах, так как
