— Ну конечно. О тех бедняжках, что работают у Юнкерса, — сочувственно сказал Кованда. — Позавчера я заходил к ним поглядеть на их житье-бытье. Беда, да и только! Бараки низкие, деревянные, и в них четыреста двадцатилетних девчонок. Но они не унывают, и это я одобряю. Я с ними посидел, потолковал по-отечески, — мечтательно продолжал старый Кованда. — А они сварили мне на плитке кофе и дали кусок сладкой булки. Да еще рукав на локте зачинили, я уже неделю ходил с рваным; потом дали мне прочитать письма, которые написали домой своим Тоникам, Пепикам и матерям… Н-да, что нас загнали в это чистилище, это еще понятно, но почему сюда попали девочки? Многие из них ни разу не расставались с мамой, и вдруг — марш на чужбину.
— Хорошо еще, что наши девчата не податливы, хоть это мне иногда и не по вкусу, — сказал Мирек. — Я, например, гулял с Властой по холмам, до самого Геркулеса дошли, и там она мне сказала, что я страшно похож на ее Руду. И на обратном пути, до самого трамвая, тоже все толковала мне, какой этот Руда хороший и как она его любит.
— Ладно уж, помолчите, — хмуро отозвался Фрицек. — Не записывайте всех в ангелы. Вон Пепина спуталась с офицером с зенитной батареи, германский мундир ей не мешает. Я бы ее…
— А может, он хороший парень? — рассудительно возразил Кованда. — Не всякий сволочь, кто ходит в зеленом мундире.
— Правильно, — вставил Густа и кашлянул. — Что можно нам, можно и девушкам.
— Верно!.. Да, чтобы не забыть! — спохватился Ирка. — Получил я вчера письмо из дому, от сестры. Пишет, что твоя Ружена путается с немецким солдатом.
У Густы даже дыхание сперло.
— Что-о-о?! Да я ей голову оторву!
— Вот видишь. А она узнала, что в Саарбрюккене у тебя ребенок с той… как ее… с косами… с Урсулой!
Разъяренный Густа вскочил с койки.
— Это ты, сволочь, написал своим? Черт тебя дернул!
Ребята захохотали. В этот момент в комнату ворвался разъяренный Гиль. Он зажег свет и мрачно оглядел койки.
— Заткнуться и спать! — гаркнул он свирепо. — А не то заставлю делать гимнастику.
Мимо него в комнату бочком прокрался Олин. Он был принаряжен и явно навеселе. Нетвердой походкой Олин добрался до своей койки и стал торопливо раздеваться. Гиль удобно оперся о дверь, подождал, пока Олин залез на верхнюю койку, потом потушил свет и тихо прикрыл дверь.
— А ведь если рассудить как следует, выходит, что Кассель чешский город, — заговорил Кованда таким тоном, словно Гиль и Олин даже не появлялись в комнате. — Нас тут двести пятьдесят человек, да по стольку же во второй и третьей ротах. Всего, стало быть, семьсот пятьдесят чешских парней да еще четыреста чешских девушек. Тысяча сто пятьдесят чехов собрались в одном месте. И каждый ненавидит фашистскую немчуру, и каждый только и думает: скорей бы кончилась война, скорей бы вернуться домой. Но никто из нас не забудет опыта, который мы приобрели здесь. Каждый приложит все силы, чтобы будущее, которого, мы, видно, дождемся, было лучше, чем настоящее. Каждый будет ценить свою простецкую жизнь и держать ухо востро, чтобы уже никогда не настали опять такие дни, как нынче. Эта поездка в Германию для нас — предостережение: ее нельзя забывать, ребята, ее надо помнить днем и ночью. Мертвые товарищи всегда будут напоминать нам о пережитом. Мы и детям своим расскажем о нем.
— Аминь! — насмешливо сказал Олин и икнул.
Кованда продолжал, словно не слыша:
— Мы никогда не позволим, чтобы нами помыкали кровавые тунеядцы. Чтобы мы остались безоружными перед лицом врагов, где бы они ни были, среди нас или вокруг нас. И еще мы не позволим, чтобы кто-нибудь вел с нами двойную игру. Нам всем надо быть заодно и не давать разделить нас… Покойной ночи!
3
Пепик был в восторге от своей новой работы. Он просеивал песок, размешивал известь и строительный раствор, складывал в штабеля кирпич да еще находил свободную минутку, чтобы, положив на колено дневник, занести в него несколько строк.
В минуты короткой передышки молодые чехи, сдвинув шапки на затылок, как это делают десятник и мастер, вытирали руки о фартуки, закуривали и, сунув руки в карманы, начинали строить планы на будущее.
— Знаете, ребята, чего я очень боюсь? — сказал Карел.
Олин усмехнулся.
— Знаем. Бомбежек.
— Осел! Я боюсь, что, когда война кончится и мы благополучно вернемся на родину, у нас останется эта привычка лодырничать, работать спустя рукава. И мы будем саботировать и дома, отлынивать от дела, как и сейчас. Мы испортились, сильно испортились.
— Ерунда, — возразил Олин. — Я, если уцелею, буду работать день и ночь. От радости и из благодарности судьбе. Буду работать не покладая рук.
— Рассказывай! Пожалеешь свои ручки. История повторяется: построишь своими руками дом, а через несколько лет тебе его снова разбомбят. Опять что-нибудь стрясется и быть новой войне.
— Найдется кому помешать ей! Ну скажи, разве ты хочешь новой войны?
— Вот я стукну тебя кирпичом по башке за такие слова! Ты-то сам хочешь?
— Так зачем же ей быть? Если никто не захочет войны, ее не будет.
— Есть и такие, кому она нужна.
— Кому?
— Сильным мира сего, — сказал Гонзик. — Бедняк не скучает без войны, ее начинают богачи — фабриканты, политики, миллионеры.
— Прямо-таки не верится, что причина всех несчастий — деньги. И зачем только они нужны? Хорошо бы вообще жить без денег. Ведь и за доброе слово можно быть сытым.
— И потешиться любовью? — Карел прищурился. — Неделю назад тебя выставили из борделя, потому что у тебя не было пятерки.
— Я туда уже не хожу, — похвастался Олин. — Я нашел себе шикарную дамочку. С двумя детьми, Я к ней прихожу, мы сперва укладываем детей спать, убаюкиваем обоих… Мальчишке шесть лет, он зовет меня дяденька. А потом мы с ней купаемся вместе.
