Год рождения 1921

любили музыку, на свете жилось бы много лучше.

Ребята принесли мне старый патефон. Фера, присев на корточки у моей постели, вытащил из кармана отвертку и стал его разбирать.

— Я поставил там новый маховичок, — объяснил он. — А то он теряет скорость. Я хоть и не музыкант, но, как завели польку, сразу заметил, что в нем что-то неладно.

Густа пришел писать с меня портрет.

— Не сердись, — говорил он, когда, после двух часов позирования, я совсем одеревенел. — Еще минуточку!

Портрета он мне так и не показал.

— Отнесу в школу, там докончу, тогда увидишь. Будет тебе сюрприз.

Ирка фотографировал меня со всех сторон — и на постели, и у окна, и перед домом, и контражуром на фоне неба.

— Немецкие пленки и оптика — лучшие в мире, — говорил он. — Удивляюсь, как такие отличные оптики и химики могли настолько потерять человеческое подобие.

Фрицек пришел ко мне с теннисным мячиком и, перекидывая его из руки в руку, не меньше часа читал мне футбольную хронику из чешских газет.

— «Спарта» играет из рук вон плохо. Я теперь из принципа за «Славию». А ведь всегда болел за «Спарту»!

Старый Кованда вчера принес мне деревенские лепешки и гусиную ножку.

— Еще тепленькие, — сказал он, сияя. — Вчера моя старуха прислала мне во-от такую посылку! А я тебе еще не рассказывал, как осенью ездил в отпуск? Этакий я олух: вернулся и узнаю, что неделю назад Эда смылся со всей компанией. Я так расстроился, что готов был пристукнуть себя на месте. Но все-таки лишнюю недельку я дома пожил. Наш горбач послал телеграмму, и за мной пришел полицейский из города. Мой знакомый. Я ему говорю: послушайте, господин Коларжик, я знаю, что вернуться надо. Я вас тут уже неделю жду, вон и чемоданчик приготовлен. Но не поведете же вы меня в наручниках? Ведь все равно к рождеству немцы полетят отсюда вверх тормашками. Он перепугался, мол, что же это такое я говорю, да так, мол, нельзя. Но я-то его знаю, часа не прошло, как он снял свою портупею и мундир, расстегнул рубашку, а через два часа мы с ним оба были в стельку — у меня нашлись литра два старой сливовицы. Я из его ружья стрельнул в кота, а вся деревня подумала, что пришли русские. Сосед Якуб Голейх даже вывесил красный флаг.

Потом мы пошли на станцию. Туда пехом полтора часа. Коларжик помогал мне нести чемодан. А здесь горбач отменил мне увольнительные на месяц, а вчера еще на месяц. Но сегодня я все- таки удрал. Этот осел думает, что я буду торчать в казарме, когда мне нужно отнести товарищу лепешки и гусиную ножку!

Все ребята говорят о побеге, готовятся к нему. Гонзик рассказал мне о подготовке и обещал, что они не забудут и обо мне. Мол, и я должен быть с ними. Но как?

Я думаю об этом, и меня охватывает тревога, я никак не могу принять решения и мечтаю, мечтаю об этом счастливом времени… Но от мечты меня вновь отвлекают беспокойство, сомнения…

Куда бежать? Я уже убежал от самого себя… А за окном солнце робкими девичьими губами говорит о весне… Тишина вокруг расцветает волшебными, небывалыми цветами.

6

Капитан сильно изменился за последнее время. Это заметили и немцы, и чехи, и все тщетно гадали, каковы причины перемены, отразившейся на лице Кизера, в его поведении, манере разговаривать. Тщеславный горбун, которому всегда не хватало властности и умения быстро принимать самостоятельные решения и руководить людьми, вдруг стал по-воински решительным и непреклонным. Он мог сам ударить человека, пнуть его ножкой в начищенном сапоге, вспылить и накричать; лицо его наливалось кровью и искажалось от злобы. Это был уже не прежний самодовольный, улыбчивый начальник, склонный к помпезности, любивший хорошие сигары, щегольски сшитый мундир. Теперь он проникся сознанием своего командирского долга и уже не оставался равнодушным к фактам, первым из которых был столь постыдный для него случай — побег двадцати трех чехов. Тогда Кизер впервые долго размышлял о себе и о вверенных ему людях и наконец пришел к выводу, что сам повинен в разложении роты и когда-нибудь его призовут к ответу за все упущения и промахи.

Массовый побег из комнаты номер восемь был не последним. В конце января сбежал Франта Куспиш и исчез бесследно, словно сквозь землю провалился, хотя капитан принял все возможные меры, уведомив полицию и воинские патрули на всех станциях от Лейпцига до Дрездена. Розыски продолжались две недели и ни к чему не привели, а в конце февраля сбежали Енда Клос и Эман Кантор, и через неделю еще четверо. Троих из этой семерки поймали: двоих на лейпцигском вокзале и третьего на самой границе, в Шумавских лесах. Капитан торжествующе объявил об этом в роте, подчеркнув, что с беглецами поступят, как с дезертирами.

— Мы уже не намерены перевоспитывать и убеждать вас, — кричал он. — У нас сейчас есть дела поважнее, мы не можем снисходительно наблюдать, как рота нарушает дисциплину и пренебрегает приказами.

Капитан проговорился. Он высказал мысль, которая мучила его в долгие бессонные ночи, которая так изменила его характер: сейчас решается вопрос о жизни и дальнейшей судьбе немецкого народа. В момент рокового поединка, глубоко изменившего всю жизнь Германии, ему не до таких мелочей, как убеждение двух сотен чехов в необходимости повиноваться. Он сам, как командир роты, не может теперь принимать жалобы и выяснять, за что именно ефрейтор Гиль надавал оплеух Ферде Коцману, а фельдфебель Бент до крови избил полуслепого Станду. Гонзику и Карелу, пришедшим жаловаться на это, капитан указал на дверь, заявив, что ни на что другое они рассчитывать не могут. Когда оба представителя роты заговорили о том, что с тотально мобилизованными чехами обращаются, как с пленными, а это противоречит прежним заверениям самого капитана, Кизер не мог удержаться от смеха, он смеялся до слез.

— То, что я говорил прежде, теперь не имеет силы, потому что и вы уже не те, что были прежде. Надо исходить из конкретной обстановки. Ефрейтор Гиль и фельдфебель Бент должным образом реагируют на ваше вызывающее поведение. И вообще все это чепуха, — заключил он. — Сейчас решаются гораздо более важные для нас дела.

Да, только об этих делах и думал Кизер в последнее время, напряженно ища для себя выход. Сомнения все сильнее овладевали им, хотя казалось, что он стал суровее. На самом деле Кизер только ослабил вожжи, разрешив своим подчиненным всяческий произвол, не принимая мер против творимых ими безобразий. Наоборот, он скорее поощрял их, так что солдатам казалось, что они действуют правильно, в духе желаний и указаний командира. Разве не сказал он на последнем совещании, что настало время, когда допустимы и далее нужны крутые меры. Подчиненные так и поступали: Гиль свирепо лупил всякого, кто осмеливался возразить ему или, по его мнению, лениво и небрежно выполнял приказания. Бент издевался над ненавистными чехами, изобретая для них всевозможные унизительные работы и зачастую провоцируя их на отчаянное сопротивление. Только это ему и нужно было. Особенно допекал он двенадцатую комнату, в частности Карела. Насмешливое повиновение Карела выводило фельдфебеля из себя, Бенту больше всего хотелось унизить этого сильного, уверенного в себе парня, хоть раз увидеть его подавленным, смирившимся.

Чехов из двенадцатой комнаты каждую субботу назначали чистить клозеты. «Руками, голыми руками!» — всякий раз распоряжался Бент, поигрывая пистолетом.

Однажды в пьяном виде он приказал мыть пол в комнате зубными щетками. Время было уже позднее, почти полночь. Парни опустились на корточки и стали дюйм за дюймом скрести пол намыленными зубными щетками. Бент стоял в дверях и пьяно икал; потом свалился и уснул. Ребята вынесли его в коридор и