Дуй так дуй. Не впервой: и так приходится задерживаться очень часто — если не в своем цехе, так в другом месте — пошлют, вот как на эту лесобиржу, и идешь, работаешь.
На этот раз Пашке особенно «подфартило»; мастер лесобиржи поставил его старшим над полутора десятками женщин, собранных так же, после смен, из разных цехов, сказал, каких и сколько дров надо распилить, и ушел.
Только ушел мастер — бабы сели на бревна и сидят. Даже не глядят на пилы. Не хочется им больше работать. Устали. Еще и день такой — серый, мозглый, совсем не весенний. А у каждой из женщин свои заботы, свои дела, свои горести: у кого дети дома, ждут мамку, у кого муж на фронте, у кого сын, брат, кто- то уже получил похоронку на близкого человека… Ни платьев тебе, в которых так хочется походить перед людьми, ни веселых голосов кругом, ни праздников… А годы-то идут.
И вот сидят все, пригорюнились, жалуются друг другу. Заголосил уже кто-то тоненько:
Вдруг как все заревут! В голос, громко — словно прорвалось все горе, хлынуло наружу.
Что Пашке делать? Хоть сам реви с ними. Ходил, ходил между ними, уговаривал:
— Ну-ко замолчите! Ну-ко прекратите! Кто работать-то будет? — никакого действия.
Что им Пашка! У них у многих дети старше его. Ох, лешак задери! Ну, ладно…
Вышел Пашка на чистое место, руки в бока, и давай прищелкивать каблуками:
Примолкли бабы, глядят на Пашку. Вот кое-кто уже и улыбается, и притопывает ногой. А он пошел вприсядку:
Первой встала с бревна толстая сырая Устинья:
— Ну-ко, Павлик, дай я с тобой пройду! — И побежала вокруг Пашки ходко и плавно.
Женщины раскраснелись, подпевают, хлопают в ладоши:
— Жги, жги ее, Павлик!
— Не беспокойсь, Устинья ему не спустит, они с мужем, бывало, всю слободу переплясывали.
Устинья прошла несколько кругов, остановилась:
— Ну, хватит!
Остановился и Пашка.
— Беремся, бабы, за пилы! Работать надо. А тебе, Павлик, спасибо. Всю войну я сейчас с тобой забыла. Доброго тебе здоровья, сынок.
Разбирая пилы и расходясь, женщины говорили Пашке:
— Ну и Пал Иваныч! Ну и певун, ну и плясун ты у нас!
— Разве плохо? Гли-ко, как нас встряхнул.
— Разревелись, право. Слезами-то разве чему поможешь?
— Оно так, ну, а всё ж-ки легше делается.
— Дай тебе бог, Павлик, хорошую девушку, такую же певунью да плясунью.
Хорошо поработали! И расходились без давящего раздражения, которое оставляет порою тяжелый, не требующий никакого ума труд. Мастер, принимавший работу, остался доволен, сказал, что попросит выписать на всех хоть пару кубов за то, что ударно потрудились. Тоже не последнее дело! Дрова всем нужны.
Открыл Пашка дверь в избу, шагнул — и обомлел: за столом сидят мамка с Зойкой, пьют чай! Растерялся и буркнул:
— О, да у нас гости! Здравствуйте, здравствуйте.
— Здравствуйте, — ледяным голосом сказала Зойка. — Гости, да, промежду прочим, не к вам. Вот, зашла к Офонасье Екимовне, вашей маме. Просто попроведать. Мы ведь с ней тогда и чаю не попили. Вот, сидим тут, пьем.
— Ага, ага! — поддакивала мать. — Попроведать… Не попили…
— Ну, так и возьмите меня за компанию! — попросил Пашка. — Я ведь в этом доме-то не чужой. А я вам за это суприз дам.
— Садись ино тогда! — сказала мамка. — Да и неси свой суприз.
Пашка подошел к своей кровати, нашел дырку в матрасе, сунул туда руку, вынул какой-то небольшой, завернутый в бумажку предмет. Развернул — это оказался петушок-леденец на палочке.
— Купил с получки Геньке, — объяснил он, — хотел на Первое мая его обрадовать, да что уж, раз такое дело. Берите, пейте чай с леденцом!
Генька захныкал, что целый леденец уплывает от него, но Пашка погрозил:
— Не сметь реветь! К женщинам уважение-то поимей. Они ведь женщины, слабже нас с тобой. А ты, мужик, — да без конфетки не обойдешься?
— А маленького тоже не надо без сладости оставлять, — сказала Зойка. — Ему ведь обидно. Иди, Геня, иди, Витя, мы леденчик на всех разделим, вот и ладно будет. Хоть помаленьку, да каждому достанется.
— Павлик у меня, Зоя, хороший, — толковала размякшая мать. — Он добрый, душевный. Да… Хозяйственный…
— Знаем-знаем! Он добрый. Одной вон девушке у нас на работе все книжку собирается принести. Интересная книжка-то, Паша?
Ехидная! Пашка сконфузился, запотирал руки:
— Не! У меня нету. Я это… придумал все.
— А зачем? Значит, ты вруша?
Пашка хотел уже опять обидеться; подумал, посидел маленько и махнул рукой:
— Да ладно тебе, Зой. Что ты в самом деле? Давайте лучше на гармошке сыграем. Эх, где ты, тальяночка моя, душа-красавица?
Все, что знали, перепели, переиграли за вечер, и усталости как не бывало. А ночью, когда Пашка провожал Зойку домой, она сжала легонько его пальцы и сказала:
— А леденчик-то твой, Паша, — такой был вку-усный!
Словно по сердцу тем сладким леденчиком провела.
И так — еще два года: работа да дом, дом да работа… Зойка… Всяко бывало — и хорошо, и плохо. Но
