Предательство Риты Хейворт

сказала Мита, а Кнопка уставилась на меня, и если бы прохожие не пялились, я бы погладил по спинке этого шпица, почешу за мохнатым ушком, он и присмиреет, а ну сиди тихо, и после уставится на меня, голову склонит набок, хочет чего-то, подхарчиться? за пять монет куплю ему в лавке обалденную кость, весь день будет за мной чапать, если захочу. Шпиц пошел бы со мной, хозяин на него и не глядел, „пойдешь на танцы?“, спрашивает Кнопка, и в воскресенье в клубе я пригласил ее танцевать, еще на площади как следует потискал, она про своего Достоевского даже не заикнулась, только: „до чего Мита изысканная женщина“ и „везет, у кого такая тетя“, „дай я на тебя погляжу“, без конца говорила, и „если бы ты захотел, у тебя бы все в жизни было, ты, по-моему, никого не боишься“, но я не проговорился, что собираюсь в резерв „Ривера“, а она понесла про своего папашу; это он книжек начитался, вот и отмочил такое, говорю ей, а она уставилась на меня, ну кошка кошкой, зараза, взглядом испепелила, зараза, коты – самые подлые твари, а кошки еще хуже, мстительные, стервы, и нет такой девчонки, чтобы не любила потискаться и пообжиматься, главное, не спешить, сначала руку, затем мячики поверх блузки, потом под блузкой, соски под лифчиком выстреливают, как пружина, и от коленки вверх до стратегической точки номер один, как сказано в „Камасутре“, пальцем доберешься, и крепость падет, вот и все дела, ну пусти, чего боишься?… но Кнопка уперлась насмерть, закроет глаза и ни слова не говорит, а колени не разжимает, целый месяц бился, охренел уже, думал, пора завязывать, и вдруг вечером, когда это было? а, когда Мита меня с дерьмом смешала, что спорол чушь за столом, там еще врач сидел, ухо-горло-нос, дико же я влип! – русские предали Гитлера, ляпнул я после десерта, а оказалось наоборот, и Кнопку это так ошарашило? все жала мою руку, кончил я рассказывать, и она совсем притихла в темноте, только из окна матери падал слабый свет. Отец спит в дальней комнате, и у матери свет быстро погас, но старуха не спала, из открытого окна слышалось радио, передавали новости про Нормандию и про русских, которые тоже наступали на Берлин, и тут я вспомнил, как влип, чертово радио, чуть стискиваю Кнопку, а она вся обмякла, первый раз не ерепенилась, залезаю под юбку, а ноги слегка раздвинуты, и, поглаживая, я впервые добрался до цели, затаил дыхание, чтобы мать не услышала, и сделал свое дело, никому не рассказал, даже Тото, и мы не сразу разлепились, у меня сдуру потекли слезы, но она вроде не заметила. И еще двух распечатал в этом году, Кудряшу и Мари, пополняется коллекция вашего покорного слуги, профессионального торпедиста. Один Тото в курсе, в этом году узнал, после того, что с ним было, и про Кнопку тоже, а Кнопка потом выдает, что я осел, только и говорю о футболе, и ни о чем больше не думаю, и будущая карьера меня не заботит, и нет во мне самолюбия, а я все равно фиг бы ей сказал про резерв „Ривера“. Вот Тото, говорила, другое дело, у Тото самолюбие есть, и ведь младше меня, ему всего одиннадцать, зато у Тото винтиков не хватает, „ты хотел, чтобы твоя мама умерла?“, спросил меня этот сосунок, „твоя мама всегда ходила непричесанная и не говорила с тобой, и ты не хотел убить ее силой мысли? я напряг мысль, чтобы она умерла и ты остался у нас насовсем, у других ведь есть братья“, это когда он был поменьше, а теперь хитрит и помалкивает, но кто знает, что у него на уме? надо же такое придумать, чтобы убивать мать силой мысли, мне с Ми-той было хорошо, но ведь это надо быть душегубом, и мама тогда лежала больная в другом доме, с какой стати желать человеку смерти, если ты не преступник? она ведь болела, и я видел ее по воскресеньям, когда Мита одевала меня в церковь, и было ясно, что она всегда будет лежать там, в другом доме, и медсестра старательно ухаживала за моей бедной мамой, все из-за смены климата в Буэнос-Айресе, Мита как-то сказала, что это смена климата, когда возвращаешься в Вальехос, а папаня говорит, что смена чувствуется, когда едешь в Буэнос-Айрес, почем я знаю, а Мита, когда мама умерла, сказала, что мама отправилась на небо и оттуда будет по-прежнему любить меня, но на земле у меня есть еще она и Берто, которые любят меня, как своего Тото, точь-в-точь, и что это мой дом и мы никогда больше не разлучимся, я был в пятом классе, а потом, после шестого – здрасте вам: „ты не можешь быть простым механиком, имей самолюбие“, вот так вот, а Кнопка не давала покоя с кружком, „ты в Буэнос-Айресе обязательно пойди на кружок к друзьям моего зятя“, ха, кружок! к долбакам с патефоном музыку классическую слушать, а Кнопка – чтобы ходил с первого занятия, когда самых первых классиков ставят, а то после пойдут всякие Моцарты-Поцарты и понять будет трудно, если не слышал предыдущих, а потом каждый готовит тему и докладывает остальным для взаимного культурного обогащения, и химик там часто бывает, а эти выпендрежники кривлялись, напевали Первый концерт Чайковского, я дико разозлился, мне эта музыка больше всего нравится, и еще одна соната Бетховена, не знаю, что в ней такого, но только хочется забиться в угол и не вставать, до того грустная, мать ее за ногу, и не встану я больше со сломанного дивана в пансионе, туда если завалишься, только краном можно вытянуть, а то напрочь застреваешь между пружинами, но им-то какое дело, может, человеку хочется застрять там и лежать, чтобы не видеть их морды, всю эту шатию-братию вонючую, „я как-нибудь выберусь в Буэнос-Айрес поглядеть на тебя, милый, твой отец говорит, что для меня найдется в пансионе диван, ничего, что старый, это даже не диван, а почти кровать, в общем, возьму и приеду неожиданно на несколько дней“, имей самолюбие, вот так вот, но вдвоем с Тото они не могли спать на маленьком диване и переехали в гостиницу, без самолюбия ничего не добьешься, так-то вот, давай в кружок, и это даже не диван, а настоящая кровать, она мне даже не тетя, понимаешь, Чубчик, она настоящая мать, больше, чем тетя, поверь, и завались на чертов диван, слушай похоронные марши, так хочет Кнопка, и не вставай больше, ведь я тебя люблю, потому и отправляю в пансион, а до начала второго детского чемпионата в апреле оставался месяц, ну и какого хрена, подделаю подпись папани и запишусь, пусть удавятся, никто меня не остановит, запишусь в резерв „Ривера“, да хоть их соберется целая прорва, так финтить ни один не умеет, ну кто меня остановит? долбаки в субботу вечером сбегаются послушать классическую музыку, нет чтобы закадрить кого-нибудь, сидят и слушают эту бодягу панихидную, да если бы с лица земли исчезли все-все девчонки, и прикрыли бы набор в резерв „Ривера“, и ничего бы не осталось, чтобы не подохнуть с тоски… даже тогда бы я не стал торчать по субботам в ихнем кружке, лучше уж пустить себе пулю в лоб, и если у меня на душе погано, значит, так надо и ничем не поможешь, но чтобы самого себя травить похоронными маршами – фигушки; а пойти прошвырнуться и всегда кого-нибудь склеишь, вперед, только вперед, застопоришься – тебе хана, сливай воду, в жизни самый кайф это девчонки и еще две-три вещи, а остальное все чихня, разнюнишься, и привет, и я Кнопке скажу, что думаю, если встречу ее до отъезда, и что не прочитал ни одного из этих ее толстенных романов, „останемся друзьями, что было, то прошло“, вот зануда, а на прощание всучила книжки: „обещай, что будешь писать мне иногда“, если встречу, скажу, что думают про нее в Вальехосе, что если папаша шизанулся, начитавшись Шопенгауэра и этого, про сверхчеловека, то с ней стрясется что-нибудь похлеще, раз она проглотила сперва все папашины книжонки и теперь добивает городскую библиотеку, скажу ей все, что думаю, и хорошо бы узнать, что у Тото на уме, когда он слушает разговоры взрослых, это раньше он отмачивал первое, что взбредет в голову, а сейчас под немого работает, „Тете испортила нам мальчика в этом году“, психует Мита, „всего от Тете набрался“, только бы подловить Ноцилью одного, рыпнуться у меня не успеет, расколется, стоит посмотреть серьезным взглядом прямо в глаза, но ведь и спьяну никто не признается, что силком сделал малявке такое, но я замечу, если он станет дергаться, посмотрю в глаза и пойму, было или не было, Тото еще до перемены почуял неладное, они между собой переглядывались, Ноцилья и два мальца подлизы, и Тото на перемене не хотел идти во двор и сказал учительнице, что ребята собираются его побить, какие ребята? – а он не сказал и попросил Кудряшину сестру, она у них учительница, эта дура, чтобы разрешила посидеть за партой, а учительница сказала, чтобы звал ее, если что случится, но Тото подумал, что она не услышит из-за галдящих ребят да еще если ему рот зажмут, и вышел по коридору во двор искать какую-нибудь учительницу, чтобы пристроиться рядом, но никого не было, и он пошел дальше и проходил мимо уборной для мальчиков, когда дверь вдруг распахнулась и оттуда пулей вылетели Ноцилья и те двое и подхватили с боков, а Тото ошалел от страха, вырвался и дал деру и возле учительской с разбегу опрокинул учительницу, эту пигалицу Катедрио, а потом с воплями выскочил из школы и почесал прямо домой и все это рассказал, а Бер-то вцепился в него и давай допрашивать, что случилось и чтобы он все-все рассказал, а если они с ним что сделали, то он убьет Ноцилью и отца Ноцильи, и давай трясти Тото, чтобы поклялся, что ничего с ним не сделали, а то он убьет тех двоих, а Тото, прибежав домой, не переставал реветь и вопил, что нет, ничего не сделали, что он вовремя удрал, и Мита пожаловалась в школу, но Берто на этом не успокоился, хотел Ноцилью в дерьме утопить, но куда денешься: на нет и суда нет. А этот здоровый лоб носит короткие штанишки, и если он пошел в Лысого Лопеса, то малявкам, должно быть, приходится туго, хотя этому Тото нельзя особо верить, мог чего-то напутать, я его спросил, видел ли он Ноцилью без штанов, а он и говорит: „Ноцилья сидит на последней парте и однажды на уроке весь пол клейстером забрызгал, я спросил, где он банку с клейстером прячет, а Ноцилья только смеялся“, – клейстер! и для чего Кудряшину сестру в классе посадили, если она ни шиша не видит? Раз ты учительница, не будь такой дурой, Кудряша