фронт с санитарной частью. В полевом лазарете работы было выше головы, там и не вспомнишь о доме, некогда. А здесь, в лагере, нечего делать и на сердце тоска… Тоска по морю, по горам, по ясному аджарскому небу, по всей светлой советской жизни…
Значит, и девушкам-героям бывает грустно? И они не стесняются признаться в этом? Блажена почувствовала, что Кето стала ей гораздо ближе после этого разговора.
— Я, знаешь ли, из небольшого селения близ Кладно, — начала она. — Называется Лидице. Живем мы в долинке, в стороне от главной дороги, никто нашу деревню не знает, ничего в ней особенного нет, но я ее страшно люблю. Есть там такой запущенный садик между нашим и Старостиным домом. Там мы встречались с мужем до свадьбы. У меня и сейчас этот садик перед глазами! Цвели в нем бузина и боярышник, алый, как будто под лучами заката. А жасмину там было что звезд на небе! Перед сном я часто представляю себе паши Лидице. Сущий рай! Сама понимаешь, Кето, родные места!
В глазах Евы Казмаровой, за очками с разбитым левым стеклом (шуточка эсэсовского сопляка Франца), появилось беспокойное выражение. Галачиха тоже насторожилась. Читателю уже известно, что по инициативе Зденки каждую новоприбывшую чешку еще в канцелярии предупреждали: здесь, в лагере, есть женщины из Лидиц, ничего им не говорить! Ведь Блажена и представления не имела, что радиостанции разнесли по всему миру весть о Лидицах, что Лидице теперь известны не меньше, чем Прага, что советские газеты поместили об этой деревне большие статьи, а английские шахтеры назвали именем Лидице свой поселок и в знак рабочей солидарности устроили сбор средств в пользу лидицких жертв, что и в Америке Рузвельта несколько поселков переименованы в Лидице. Не знала Блажена и того, какой ценой оплачена слава ее родной деревни.
Так что же, вспомнит Кето о судьбе Лидиц или нет? Только бы она не сказала лишнего при Блажене! Но в Советском Союзе много таких деревень. Так или иначе, но Кето сделала вид, что ничего не знает.
— Пойдем, — сказала она. — Будешь учить стихи. Самое лучшее стихотворение о Кавказе. А потом ты мне прочтешь чешские стихи… Я очень, очень люблю Лермонтова.
Кето декламировала с таким пафосом, на который не отважилась бы стеснительная Блажена. Но в молодой грузинке этот пафос совсем не казался неестественным. Она была исполнена восторга, умела проявить его и заразить им более сдержанных чешек.
— Сейчас, правда, над Кавказом летают не демоны, а самолеты, — с улыбкой сказала Кето уже обычным голосом, переводя дыхание после декламации. — Наши «ильюшины» летают, «мессершмиттов» мы уже прогнали. Но все равно, Лермонтов — мой любимый поэт. Когда мне грустно, я всегда вспоминаю стихи, это помогает. Ну, а теперь ты, Блажена!
Блажена подняла к ней глаза, полные слез. Это не были слезы горя, в лагере она никогда не плакала, не могла. Даже когда умерла бабушка. Нет, это были слезы умиления.
— Вот странно! — воскликнула она. — Мы с тобой из таких разных мест — и так похожи. Иной раз, когда я подумаю о том, что же стало с моим мужем, отцом и сестренкой, когда вспомню, что они далеко и я не в силах им помочь… и придумать ничего не могу… тогда я тоже твержу про себя стихи. Наверно, чтобы убедиться, что я не помешалась, что я еще в своем уме…
— Верно, — согласилась Кето. — Правильно. Стихи очищают душу. Но ты мне тоже прочти какое- нибудь стихотворение, я от тебя не отстану.
Блаженой овладела чешская стеснительность.
— Лучше завтра, ладно? — уговаривала она. — Завтра на прогулке. Обязательно!
— До завтра меня могут расстрелять, и я ничего не услышу! — воскликнула Кето с горьким юмором. — Ну ладно, раз ты ломаешься, я сама прочту тебе чешские стихи!
Женщины удивленно уставились на нее. Кето начала по-чешски:
Кето произносила стихи Махи с непривычной для чешского слуха интонацией — вроде попугая, — но чешкам и это понравилось, они удивлялись и радовались.
— Кто тебя научил? — изумилась Блажена.
— Это ты ее научила, Ева, а? — спросила Галачиха.
— Нет, честное слово, не я!
Кето улыбалась, и губы на ее узком восточном лице были похожи на полумесяц.
— Угадайте кто!
— Ганка?
— Нет!
— А я знаю, Мильча! — воскликнула Ева Казмарова. — Наверняка Мильча. И не ради Махи, а потому, что в его стихах говорится о любви!
Кето лукаво сощурила глаза и улыбнулась торжествующе и загадочно.
— Знайте же, что этим стихам меня научила не чешка, а чех.
— Чех? Из нашего лагеря? Разве тут есть мужчины?
— Нет, он жил у нас в Грузии, — вдруг смутилась Кето и покраснела так, словно она была только застенчивой девушкой, а не воином, не смелой медсестрой, которая выносила из-под огня раненых и была награждена орденом. — Он работал на шелкоткацкой фабрике в Тбилиси, — добавила она деланно безразличным тоном.
— Что же тут удивляться, — сказала Галачиха. — Словно в России не было чехов! Вот и от нас, из Ул, во время кризиса один такой поехал в Россию искать работу. Ондржей его звали, Ондржичек… А как фамилия, хоть убей не вспомню. В этом чертовом лагере всю память отшибет. Да и давно это было. Хороший такой парень, вступился за меня, когда меня выгнали, ну и полетел вместе со мной. Гамза, отец покойной Елены, высудил нам тогда у «Яфеты» выходное пособие. Ондржей обещал написать из России, как там и что… но, сами знаете, обещать-то нетрудно… Да и зачем ему я, старая баба. Но я ему желала счастья, хороший был паренек. Ну, а как твой чех, что с ним сталось? Ты знаешь о нем что-нибудь?
В глазах Кето мелькнул лукавый огонек. Она открыла рот, словно собираясь что-то сказать, но промолчала, и лицо ее стало серьезным. Она покачала головой.
— Нет, не знаю, — сказала она, сощурившись и глядя вдаль. В тоне ее не было ни уверенности, ни грусти, и Блажена, которая ничего не знала о своем Вацлаве, не поверила ей — у Блажены на такие дела был верный нюх. Нет, не может быть, что Кето ничего не знает о своем чехе! Но заключенные никогда ни о чем не спрашивали друг друга.
На следующий день Блажене пришлось сдержать обещание, данное молодой грузинке, — она прочла свои любимые стихи: «Море» Волькера[85].
— Это понравилось бы югославкам! — воскликнула Ганка. — Давайте позовем их. И знаете что, устроим-ка соревнование, кто больше вспомнит стихов. Наши девушки в этом деле не из последних.
— Можно позвать и полек.
