связь! Разыгрывают они нас, что ли? Сейчас не время для этого, сегодня не первое апреля, а третье мая, и эсэсовцы ходят увешанные оружием, как рождественская елка игрушками. Не брать же мне у Мити его монтекристо…
А от этого мальчугана нет покоя. Все дядя да дядя, когда же начнется? Не дает прохода!
В школе не было занятий, и Митя надоедал всем дома. То и дело он, запыхавшись, прибегал с улицы, чтобы объявить свежую новость. Около Дейвицкого вокзала он встретил колонну людей, похожих на тени. На спинах у них были узлы, на головах солдатские кепи, одежда — штатская и вся в лохмотьях. Это французские военнопленные, они едут домой. Значит, уже начинается! Митя поджидал и другие транспорты и все глядел, нет ли в них отца, о котором ничего не было известно с тех самых пор, как железнодорожник, ездивший в Улы, сообщил, что Антонин Буреш исчез. Митя носил в карманах сахар и сухари, подавал их пленным, шагавшим с краю шеренги, и исчезал. Мальчишка неуловим, как ветер. А сейчас убегали даже заключенные.
Бабушка дрожала за Митю во время налетов. Эх, знала бы она, что вчера, когда Митя был в Стромовке и упражнялся с приятелями в тире, им пришлось поспешно залечь, потому что американские истребители спикировали на локомотив. Этакие маленькие самолеты, назойливые, как комары. Побомбили изрядно!
Каждое утро в одиннадцать часов начиналась воздушная тревога. Женщины ворчали: «И обеда не сваришь, прилетели бы в час дня!» Нелла каждый день ссорилась с Барборкой, которая не хотела уходить из уютной кухни в подвал. Разве Барборка забыла о жертвах бомбежки в среду на великий пост и в вербное воскресенье?! Но Барборка упорствовала, ссылаясь на важные причины: у нее еще не готовы кнедлики, как раз доваривается картошка и может пригореть соус. Тихая Нелла Гамзова громко сердилась и изо всех своих слабых сил выталкивала Барборку за дверь. Митя тем временем убегал на чердак, чтобы воочию убедиться, действительно ли много самолетов летит с запада — как сообщало местное радио на волне четыреста пятнадцать метров, — и глазом знатока определить, истребители это или бомбовозы, летающие крепости или пикирующие бомбардировщики. Барборка, когда Нелле наконец удалось выставить ее из квартиры, тоже бежала на чердак и, высунув голову из слухового окна, осведомлялась: «Бомбят?» Только после этого она накидывалась на мальчика: «Ты зачем сюда залез?»
Во время налетов пражане вели себя довольно легкомысленно, демонстрируя хотя бы этим — пока ничего другого не сделаешь — свои политические симпатии и молчаливо презирая нацистов, которые были научены событиями в Германии и панически боялись бомбежек.
В убежищах люди сидели как на иголках. Даже самые робкие и напуганные мечтали: «Скорей бы началось!» Счастье приближается, и не хватает терпения ждать. Путешественнику, возвращающемуся домой из Центральной Африки, самым долгим кажется последний час в поезде, на перегоне Здице — Прага. Просто вечность! Будущая мать на исходе девятого месяца думает, что ребенок, который ворочается у нее под сердцем, никогда уже не родится. Да, это будет больно, да, это будет мучительно, я знаю, и все же скорей бы это началось!
В пятницу Нелла, задумавшись, шла по Стршешовицам и вспомнила Гамзу и Елену. Память о них неотступно преследовала ее в эти таинственные майские дни. В воздухе витала надежда на счастливый исход, а в сердце Неллы шевелилась тревога о сыне и о внуке. Нет, лучше не думать об этом. Нелла вышла на проспект Белькреди, где было оживленно и шумно, как во время крестного хода, и чуть не наткнулась на табуретку, выставленную на тротуар. На табуретке стояла девушка в передничке продавщицы. В одной руке у нее была банка с водой, сверкающая в лучах весеннего солнца, в другой большая веселая губка. Размашистыми движениями девушка смывала со стекла витрины надпись: «Backerei»[103].
В памяти Неллы ярко запечатлелась эта картинка: в ней было больше пражской весны, чем в розовых облачках японских слив и коралловых гроздьях сирени, которые еще не распустились и не благоухали, а свисали почками над стршешовицкими заборами. Около девушки остановился чех-полицейский и с усмешкой поднял голову.
— Сегодня еще рано, барышня, — сказал он.
Девушка поглядела на него с высоты табурета.
— Будем мы вас спрашивать, рано или нет!
Полицейский отправился дальше, шагая, как на весенней прогулке. Все равно, вся Прага, вскарабкавшись на табуретки и стремянки, снимала, смывала, соскребала противные немецкие надписи. Было похоже, что город готовился к большому празднику под открытым небом.
Когда Нелла вернулась домой, Барборка сушила на балконе белую полоску чехословацкого флага.
— Сегодня стираем, завтра будем вешать, — повторила она распространенную в Праге тех дней шутку.
Вечером пришли сияющие Станя и Андела.
— Представь себе, мама, мы разоружили нацистскую свадьбу.
— Как так, что это еще за новый анекдот?
— Да нет, серьезно!
И молодые люди, смеясь, наперебой начали рассказывать, как в одном особняке, на Сантошке, собирались на свадьбу гости. Жених был гитлеровский офицер в мундире, с ним еще несколько военных. Группа чехов потребовала у них оружие. Новобрачный побледнел и согласился:
— Пожалуйста, только дайте расписку, чтобы я мог оправдаться перед начальством.
Ну и придумал, нечего сказать! Хорош вояка, который отдает оружие да еще просит письменно засвидетельствовать свой позор! Чехи подписались вымышленными фамилиями и ушли с оружием. Станя то и дело поглаживал карман, где лежал трофейный пистолет. Да, приуныла германская армия после падения Берлина.
«Есть ведь еще эсэсовцы и гестапо», — опасливо подумала Нелла, однако ничего не сказала и только улыбнулась сыну, улыбнулась ему той улыбкой, какой провожала его — еще вместе с отцом — в памятную ночь мобилизации, семь лет назад, в роковом сентябре. Но молодые люди, стоящие сейчас перед ней так тесно бок о бок, даже не вздохнули о том, что было и прошло. Они улыбались друг другу и своему будущему. У Стани есть девушка и оружие — что же может случиться? К чему каркать, когда на Петршине, над Голодной стеной поют соловьи!
Да, начиналось все это легко, как приглашение к танцу.
УЖЕ НАЧАЛОСЬ!
Бац, трах! Что такое? Уже началось! Власта Тихая подбежала к окну. Нет, это не выстрел, просто из соседней зубной клиники выбросили на мостовую портрет Гитлера. Фюрер с остервенелой физиономией, чубом и щеточкой усов остался лежать на трамвайных рельсах посреди улицы. Актриса громко засмеялась.
Пробежал человек в штатском, с охотничьим ружьем за плечом, наступил на портрет, хрустнуло стекло. Другой, постарше, нагнулся и, вытащив портрет из рамы, старательно, с сердитой обстоятельностью чиновника разорвал его на несколько кусков. Из-за угла выбежал мужчина, подобрал уцелевшую раму и, как пес с костью, убежал в переулок. Во дворе слышались короткие, сухие удары, словно кто-то щелкал орехи… Должно быть, и впрямь стреляют!
А ведь все это весело, страшно весело! Власта, словно наэлектризованная, выбежала на улицу. Разве можно усидеть дома?
Из немецкой зубной клиники мужчины с повязками на рукаве выводили упиравшихся нацистов. Сестра в белом халате ревела белугой; один из немцев не хотел идти и поджал ноги, его волокли, взяв под руки… На соседней немецкой гимназии привратник поднял красный флаг, на котором еще заметен был круг от споротой свастики. Около домов сновали люди с искорками трехцветных розеток. (И откуда только взялось такое множество этих розеток? У Тихой тоже была розетка, бог весть когда она ее приколола.)
У всех ворот стояли женщины с детьми. Штепанская улица была похожа на деревенскую площадь. На тротуаре перед «Ямой» подростки развели костер и жгли на нем фашистский флаг со свастикой. Промчалась
