восточных лиц. На весь Советский Союз ткут и красят в Тбилиси пламенный шелк для пионерских галстуков. Спрос на них все время растет. Шелк стал народным и весело развевается на свежем ветру.
Ондржей прилепился сердцем к своей кархане, раскинувшейся в солнечном саду на берегу речки Вере, и не дал бы ее в обиду. Что из того, что в Кутаиси построили новые текстильные комбинаты. Он чуть-чуть завидовал им. Ведь здесь прежде была старая табачная фабрика, которую превратили в шелкоткацкую. Но она работает — и как! Двести процентов плана! Ондржей приехал в Тбилиси, когда фабрику еще только пускали, он помогал ей сделать первые шаги, видел, как растут аллеи станков. Сколько их было на его попечении! Некоторое время он работал подручным, пока не освоился с производством шелка, потом стал помощником мастера. Ондржей обслуживал сорок станков, на которых работало десять ткачих. Он распределял работу и следил, чтобы станки были в порядке. И они его слушались! У мужчины как-никак побольше силы, чем у женщины, ему легче наладить механизм, который закапризничал, и заставить станки работать без брака.
Ондржею удалось кое-что сделать для повышения производительности труда. Взять хотя бы эту неуклюжую возню с навоем. Однажды, когда понадобилось отмотать основу и Нина позвала Ондржея на помощь, ему пришло в голову, что нужно какое-то приспособление, чтобы было легче вращать и тормозить навой по мере надобности. Но как? Каким образом? Ондржей долго бился, отвергая одну за другой всевозможные идеи. Наконец ему пришло в голову укрепить навой на подставках с шарикоподшипниками так, чтобы сновальщица могла поворачивать его, как ей нужно. Может быть, следует вообще создать более практичный сновальный станок? Он знал его как свои пять пальцев, ведь он сам когда-то у Казмара, будучи учеником, помогал Галачихе, когда она протягивала основу через бердо. Он долго пробовал, пока ему не удалось поместить гири сразу же за зевом у листов; гири можно было переставлять по желанию сновальщицы. Она сама будет подавать нити, и одна рабочая единица отпадет. Он подал рационализаторское предложение; товарищ, который умел чертить, помог ему. С бьющимся сердцем сидели они на заседании, где должно было все решиться. Что скажут об этом специалисты? Предложение было принято, и Ондржей почувствовал себя наверху блаженства.
— Зайдите поговорить после смены, — сказала ему Софья Александровна, директор фабрики, своим низким внушительным голосом.
Софья Александровна, по национальности армянка, высокая сильная женщина, казавшаяся старше своих сорока пяти лет, с узким восточным лицом, большим носом и маленькими руками и ногами, происходила из тифлисской дворянской семьи. Но ее родители были революционерами. Отец еще в царское время сидел как политический в крепости Метехи одновременно с Кецховели, другом Сталина, и Софья Александровна гордилась этим. Было известно, что студенткой она принимала участие в Октябрьской революции в Петрограде, видела и слышала самого Ленина, когда он выступал на Втором историческом съезде Советов в актовом зале Смольного. Своим воинственным характером Софья Александровна мало походила на женщину; но когда она вспоминала эти события, ее узкие зоркие глаза наполнялись слезами. В старой Европе с трудом могут представить себе то чувство благоговения, с каким относилась к новой шелкоткацкой фабрике Софья Александровна. Ее послала сюда партия, и она берегла доверенное ей дитя пуще глаза. Софья Александровна была чрезвычайно энергична. Когда она проходила мимо вас своим тяжелым военным шагом, вы почти слышали скрип кожаной офицерской портупеи и вспоминали, что во время гражданской войны заряженный револьвер был, вероятно, для нее привычным спутником, как сейчас — остро отточенный язык. Дело свое она знала.
«Что же я натворил, за что она вызывает меня к себе на расправу?» — подумал Ондржей, когда Софья Александровна пригласила его в свой кабинет. В нем ожил рефлекс, воспитанный Казмаром: к начальству человека зовут для нагоняя, больше ни за чем.
В кабинете Софьи Александровны было сильно накурено. Она дымила, как труба. В облаках дыма вырисовывался ее орлиный нос, крутой, как хребты Кавказа. Позади нее на стене висел хороший, слегка пожелтевший от времени портрет молодого Сталина. Софья Александровна предложила Ондржею сесть, протянула ему папиросы, а когда он поблагодарил, сказав, что не курит, закурила сама.
— Ну вот что, — сказала она. — Когда вы начнете учиться? Фабрика хотела бы сделать из вас инженера-текстильщика. Я рекомендовала послать в текстильный институт двух работниц и вас.
Смущенный Ондржей вспыхнул от радости.
— А… вы не ошибаетесь? — пробормотал он. — Вы думаете, что я справлюсь, Софья Александровна?
Та рассердилась.
— Отвечайте прямо: хотите вы учиться или нет? Никто не оторвет вам голову, если у вас нет такого желания. И ваше место у вас тоже никто не отнимет.
— Я бы с охотой — да еще какой — пошел учиться, — признался Ондржей. — Только я не очень в себе уверен.
— Если вы чего-нибудь не поймете, помогут другие. А вы им поможете в свою очередь. Идет?
И для Ондржея настали годы такого труда, какой и не снился студентам — они ведь начинают все с самого начала, проходят весь курс исподволь, ступеньку за ступенькой, чтобы не переутомиться, и посещают лекции, где все объясняют профессора. Рабочие должны были работать и одновременно учиться. Они занимались заочно. Текстильный институт, тбилисский филиал московского, снабжал учащихся учебными заданиями, которые сдавались раз в неделю, по понедельникам, и после этого учащиеся получали новые задания.
Трудно представить себе, какое количество работы можно выполнить за один день — и на фабрике, и сидя за учебником, и сколько знаний вмещается в одну человеческую голову! Вначале у Ондржея было ощущение, что голова у него буквально пухнет от всех сведений, которыми он наполнил ее. Он почти удивлялся, что шляпа, привезенная им еще из Чехословакии, не стала ему мала. Голова была тяжелая, как набитый дорожный мешок, и болела. Существует не только тренировка мускулов, нужно тренировать и мозг. Самое трудное для рабочего — привыкнуть учиться. Не повторять слово в слово, как граммофонная пластинка, а понять и запомнить самое основное и уметь выразить своими словами, и тогда дело пойдет на лад.
Ведь Ондржей с пятнадцати лет жил среди текстильных машин; собственными руками он бросал на весы тюки прессованного хлопка и кормил ими колючую чесальную машину, эту обжору, которая перерабатывает за день стог сырья; стоя у чесальной машины, он следил за тем, чтобы бесконечная красивая белая лента правильно укладывалась в тазы. Он сполна освоил казмаровскую школу, стоя в вихре хлопковых пушинок под стук машин и проклятия мастеров. Вот она, старая «мюль-машина» еще из мастерской Тиры, эти двойные салазки, что ездили по рельсам навстречу друг другу, с фыркающими веретенами. Это сельфактор, который прядет на четыре фазы. На страницах учебников называлось величественнее, по-ученому, но на скверной бумаге станки лежали перед Ондржеем как мертвые, один только скелет. Однако волков бояться — в лес не ходить. К счастью Ондржея, из схемы вырастала «живая» машина. При виде старого станка, ткавшего полотно, приговаривая: «На сахар, на кофе, на сахар, на кофе…» — и возле этого тяжелого, для выделки парусины, который рассуждал: «Не сегодня, а завтра, не сегодня, а завтра…» — ему сразу делалось веселей. Ну, для третьей пятилетки эти станки не подойдут! Быстроходные револьверные станки лучше. И в жаккардах Ондржей тоже разбирался, почему бы нет! Уже в восемнадцать лет он работал не хуже опытного мастера: он продергивал соответственно узору внизу подъемные шнуры сложной машины, подобной башенке, в призму перфорированных карт, находящихся на верху остроумного жаккардового станка, на котором можно создавать неограниченное число рисунков на ткани. Сейчас в Тбилиси ткали на жаккардах зефир для сорочек советским молодым людям, которым опротивели вышедшие из моды косоворотки. В Советском Союзе уважали бы изобретателя Жаккарда. Его бы тоже послали учиться в институт. Никому не пришло бы в голову бросить его в реку за то, что он изобрел свою машину. «Постойте, как же назывался тот город, где он жил? Лион, ага… Лионский дом шелков на Вацлавской площади… там я встретил безработного шлихтовальщика из Находа, он играл на пиле, и пила плакала. Ведь лионские ткачи первыми начали бастовать на мануфактурах».
— Нина, когда это было — в семнадцатом или в восемнадцатом столетии?
Сновальщица Нина знала даты и имена и любила историю, эти сказки для взрослых. Ольга, как большинство женщин, живее интересовалась материалом, волокном, переплетением нитей, тканью, а не конструкцией машин, хотя и работала на них очень ловко и проворно. Ондржей любил механику и
