удержала его дома. Воспользовавшись предлогом, он взял у Елены порошок, простился со всеми и вскоре после Мити ушел к себе в комнату. Елена проводила его взглядом.
— Что со Станей? — спросила она, когда за ним захлопнулась дверь. — Мы его чем-нибудь обидели?
Гамза только рукой махнул.
— Это целая история, — шепнула мать. — Не говори при отце. Его это сердит.
И пока Тоник рассказывал Гамзе, с каким пытливым интересом советские рабочие изучают технику — рабочий класс в Советском Союзе моложе нашего, — да, они ведут себя как чудесные дети, но скоро нас перегонят, — Нелла поверяла Еленке все, о чем она догадывалась и что слышала о Стане и Тихой. Станислав об этом не упоминал никогда. Он очень удивился бы, узнав, что матери все известно.
— Разумеется, она для него стара, — закончила Нелла.
— Кто из нас не заблуждался! — весело бросила Еленка, вспомнив свою глупую улецкую историю с Карелом Выкоукалом. — Это пройдет.
Ей было особенно приятно, что мать разговаривала с ней, как с равной. Во времена девичества этого не было, о нет! Даже после того как Елена стала врачом, действительно знающим все житейские тайны. Мать признала ее по-настоящему взрослой только с тех пор, как родился Митя. Теперь они как сестры, у обеих есть дети. И о ком им беседовать, как не о сыновьях? О Стане, о Мите, о новом доме. Еленка только теперь вьет гнездо. Какое счастье, что Нелле удалось найти квартиру в том же доме, через коридор. Высмотрела все-таки! Старик доктор — почтенный, пожилой человек, живший напротив, — получив пенсию, благоразумно перебрался в деревню. Еленка пришла в восторг оттого, как красиво мать обставила квартиру мебелью и картинами, взятыми из Нехлеб. Картина, изображающая охотника и лисицу, висела в приемной — ружейный ствол на ней и до сих пор дымится, а на снегу по-прежнему истекает кровью лиса. Дочь хвалила, а Нелла краснела от ее похвал. Девочка смягчилась, сделавшись матерью. Она стала душевнее. Еленка торопится как можно скорее начать прием в кабинете старого врача: она будет лечить детей из поселка безработных и маленьких пациентов с бржевновских крутых ступенчатых улочек. Она любила свою профессию врача и чувствовала в себе столько сил! Особенно ей хотелось помочь профилактикой. Она многому научилась в Советском Союзе, и у нее уже есть план, который она предложит отделу социального обеспечения. А Нелла будет с Митей, — если бы она могла таким путем избавиться от конторы! Целые дни проводила бы с Митей. Ведь дом мало-помалу теряет свой уют, если в нем нет ребенка.
Елена насмешливо посмотрела на нее.
— Ты еще пожалеешь, мама. Митя — сущий бесенок!
— Ты ужасно напоминаешь нехлебскую бабушку, — перебила ее Нелла.
Они давно не видались, а после долгой разлуки в человеке бросается в глаза то главное, чего раньше ты не замечал из-за чрезмерной близости и что становится опять неуловимым, когда вновь к нему привыкнешь. Как странно: если Нелла начинала разбирать Еленку так, как это любят делать женщины, — черточку за черточкой: нос, глаза, рот, — то ничего напоминающего старую пани Витову в лице дочери не было. Но сходство обнаруживалось в манере смеяться, в выражении лица, в интонации и быстрой походке, в проворстве, в энергичной хватке, с какой Еленка бралась за всякое дело, ну, словом, в том огоньке, который горит в человеке. Ну, вылитая покойница! И Барборка это приметила, она уже примирилась с приехавшими. Чем старше становится Барборка, тем упорнее она сопротивляется всяким новшествам и год от году все строже командует Неллой. Но это золотой человек. А прабабушка! Еленка засмеялась. Когда они прощались перед отъездом, Еленке пришлось сдерживаться, чтобы не распустить нюни. Эта разлука казалась ей похоронами. А прабабушка-то! Я простилась с ней навеки, а она живет себе да живет. Она способна поспорить с самой смертью. Еленке это нравилось. Интересно, что она скажет, когда я приведу к ней Митю?
Жизнь шла вперед, открываясь во всем своем многообразии. Это было такое приятное ощущение! Они говорили о самых обыденных вещах, стряпали и шили за этими разговорами. Гамза называл эти разговоры где-то пойманным словом
— А я не говорила тебе, Еленка, сколько хлопот доставил мне отец с этим Лейпцигским процессом? Натерпелась я за него страху.
— Ну, Димитров у нас, в Советском Союзе, — ответила Елена, вставая, и перешла из женского уголка к отцу и Тонику. — Это дело дало осечку, не так ли, папа?
Мужчины были поглощены своей беседой.
— …то, что ты получил место на «Аэровке»,[37] это очень показательно, — услышала Еленка слова отца. — Как только что-нибудь готовится, безработицы как не бывало. Ты что, девочка?
Стоило только Гамзе заговорить с Еленкой, как голос у него смягчился. Да, дочка у него удалась! И для Еленки отец был настоящим героем. Правда, папа приходил в ярость, когда у него не ладилось дело с запонкой от воротничка или когда он засовывал куда-нибудь книгу. Горячность отца всегда немного смешила Еленку, немного мучила, и она старалась не думать об этом. Но зато как спокоен и чуть насмешлив был он, когда однажды под вечер к ним пришли жандармы с сыщиком и, к досаде и испугу мамы, стали рыться в ящиках стола Гамзы. Это спокойствие очень нравилось Еленке еще в детстве. Однажды — она тогда ходила в школу — папа должен был уехать, как говорили, в Остраву, но не смог проститься с детьми. Когда она пришла в класс, девочки пристали к ней: «Твоего папу посадили? У нас об этом говорили дома». Еленка вышла из себя: «Неправда! Мой папа не может сделать ничего плохого!» — и рассорилась с подругами. Дралась она всегда отлично. Случайно обе стороны были правы: Гамзу присудили тогда к тюремному заключению за агитацию во время остравской стачки. Сейчас он должен был подробно рассказать дочери о Лейпцигском процессе и о безвинных подсудимых. С медицинской точки зрения ее интересовал и ван дер Люббе. Судя по тому, что она тогда читала о нем — о его апатии, односложных ответах, и судя по его характерно опущенной голове на фотографиях, которые ей пришлось видеть, — у него, очевидно, был хронический энцефалит. Таких хроников на свете больше, чем полагают. Известно также, что больные энцефалитом обладают преступными наклонностями. Но это ведь заочный диагноз. Только догадка. Во всяком случае, на снимках он производил впечатление тяжело больного.
— Это дело давнее, — сказал Гамза. — Нацистские судебные эксперты признали его вполне вменяемым… Но и у нас сторонники Гитлера тоже начинают нагло поднимать головы. Немец Конрад Петушок[38] отлично оперился. И прекрасно подходит для чешских колбасников. Что ты хочешь — борьба с большевизмом.
Последний вагон пражского трамвая со свойственным ему настойчивым звоном ушел в стршешовицкое депо — это звук, к которому Еленка еще только привыкает, как к одному из голосов родины; в тишине майской ночи было отчетливо слышно, как часы в Градчанах пробили два; родители и дети встали, желая друг другу доброй ночи. Отец и дочь стояли рядом; Нелла, прибирая какие-то мелочи, на миг увидела профиль Гамзы с седой гривой волос и Еленку в расцвете молодости и женственности, и снова ее поразило сходство дочери с отцом. Будто две капли воды! И Нелле было хорошо в этом круговороте любви, который не позволяет состариться живым и исчезнуть умершим.
Гамза снова повторил Еленке, что она очень его порадовала книжкой, которую благополучно провезла через бековскую Польшу, такую придирчивую к печатному слову. Это была Коричневая книга в карманном издании, переплетенная в безобидную обложку «Германа и Доротеи» и во времена Лейпцигского процесса контрабандой перевезенная через границу. Еленка получила ее от одного пациента, немецкого эмигранта, которому удалось бежать в Советский Союз; он слышал о Гамзе.
— Еленка, ты, конечно, видишь, как я рад вам, — добавил отец, — но жаль, что вы не смогли остаться в Союзе. Неладно у нас. Становится жарко.
— Тише, мама услышит, — вполголоса предупредила Еленка. — Зачем ее тревожить?
