Люди на перепутье

этого, — с ужасом думал Ондржей. — В увольнении нескольких десятков рабочих? Или в разгруженном вагоне с углем? В измазанной навозом телеге со штрейкбрехерами? В том, что главный инженер отхватил комиссионные за новые машины? Может быть, в мозгу изобретателя этих новых машин? Какая минута была решающей для случившегося? Та, когда Гамза воскликнул: «Поланского и Францека Черного сейчас ведут на поезд, чтобы отвезти в Градец, в тюрьму»? Или когда Поланский, возмущенный тем, что рабочих гонят с фабрики, выкрикнул что-то противозаконное? Или когда парламент принимал закон, который нарушен Поланским? Какая же минута решила эту бессмысленную, никому не нужную смерть?»

Ондржей сел на кровати, сжав руками трещавшую голову, и тотчас же, скривившись, опустил ушибленную руку.

«А кто, собственно, убийца? — с отчаянием думал он. — Полицейский, который стрелял? В Нехлебах уже распространился слух, что этот полицейский учился в школе вместе с Поланской и они с детских лет знали друг друга. Едва ли, ведь полицейских всегда посылают служить в другое место, не оставляют в крае, где они выросли, чтобы они не заигрывали с населением. Мой полицейский не убивал ее, но это не важно. Мой изрядно треснул меня, но надо признать, что он, как говорится, ничего не имел против меня лично. Утверждать, что Поланскую убил тот полицейский, чья пуля пробила ее легкие, — это все равно что считать убийцей станок на оружейном заводе, где сделана эта пуля. Машина не рассуждает, машина выполняет. Полицейскому капитан приказал: «Пли!» А капитана послал комиссар, а комиссара… Нет, так рассуждать не годится, должен же быть порядок. Ведь мы не дети. Они ведь давали присягу, их дело поддерживать порядок… Но я не стал бы служить в полиции… Постой, начнем все сначала, я же могу рассуждать здраво, это вчера мне мешала водка. Итак, чья она, собственно, эта фабрика Латмана? Кому пришла на помощь полиция? Латману? Нет, там ему не принадлежит ни одной шпульки. Фабрикой владеет банк, а ему все равно… Или нет, не все равно! Латман живет в Вене, банк находится в Праге, а Поланская убита в Нехлебах. Как же так? Что-то не вяжется, не хватает какого-то винтика. Банк… А что такое банк? Здание на главной улице, с барельефами, изображающими рабочих с молотами и жниц со снопами, они, мол, заслужили быть увековеченными на фасаде банка. И в самом деле, когда ни придешь в банк, там всегда ждут в очереди простые люди. Внутри, в зале, много окошечек, на доске выскакивают какие-то светящиеся цифры, и все это похоже на здание дирекции в Улах. Ну, ладно, мне в банке знаком только зал номер четырнадцать, где я сдавал сбереженные для матери сто крон; дальше этого зала наш брат не ходит. Кто его знает, что еще есть в этом здании. Я в жизни не бывал в подвалах банка и не заглядывал в несгораемый шкаф, я ведь не взломщик, у меня и инструмента такого нет. Кстати, в этих шкафах не хранят золота, не будьте так наивны, там только нумерованные ценные бумаги, их покупают и продают по телефону. Это нам и в Улах говорили. А невидимые господа за двойными, обитыми войлоком дверьми управляют всем на расстоянии с помощью телефона, телеграфа и радио. Мозг не увидишь, видны только движения, которыми он управляет (а плечо изрядно болит!), и убийца остается неизвестен. Где-то я читал об убийстве на расстоянии с помощью черной магии. Чернокнижник пронзает булавкой восковую фигурку, а где-нибудь на другом конце света человек падает мертвым. Э, нет, это не то. Допустим, что удалось бы уговорить одного из этих невидимых властителей, скажем, председателя правления банка, приехать в Нехлебы и посмотреть, как идут дела на фабрике, которая теперь принадлежит банку; там бы ему дали в руки ружье, показали Поланскую и сказали: «Ну-ка, пристрели вон ту женщину в интересах общественного порядка и процветания чешской индустрии». Конечно, он не стал бы стрелять. Вблизи все это выглядит совсем иначе. Разделение функций, вот в чем фокус. Получается целая цепь, десятичная система, а потом попробуй найди убийцу! Как это говорится в той прибаутке, что мы знали еще в школе? «Где рыба? — Скрылась в воде. — А вода где? — Волы выпили. — А волы где? — Бары съели. — А бары где? — Померли и лежат на погосте». Вот и все. И спросить не с кого.

И почему только полицейские не стреляли в воздух?! Мы бы все равно разбежались, ведь мы были безоружны, а Поланская осталась бы жива и ходила бы сейчас по саду…»

За окном появилась светлая полоска, стала видна зелень деревьев, повеял ветер, засвистели птицы, приветствуя еще не вышедшее солнце. Станислав пробормотал что-то и отвернулся к стене.

«А Гамза доволен, — пришло в голову Ондржею. — Гамза отправился в Градец навестить раненых в больнице, добиться свидания с Францеком и Поланским, нажать повсюду, где можно, предпринять нужные шаги. Он очень занят, даже не вернулся ночевать, он делает все, что в его силах, я знаю, но только не говорите мне, что он огорчен. Он в своей стихии, он на коне, ибо эта кровь — вода на его мельницу. Расстрел толпы — лучшая пропаганда, куда лучше, чем листовки и речи, и Гамза знает это. И он прав, — с горечью подумал Ондржей. — Сколько общих фраз из их газеты «Красное пламя» обрело кровь и плоть над трупом одной Поланской! Этакая стрельба — если при ней уцелеть — заставит призадуматься и самую тупую голову. А где, кстати, был Гамза, когда началась стрельба? В последний момент я видел, как он стоял у подножья памятника и объявлял, что Поланского и Францека везут в тюрьму. Дальнейшее он предоставил Поланской… Францек сидит сейчас, бедняга, где-то в кутузке и не подозревает, что я ходил на вокзал освобождать его. Он всегда упрекал меня, что я на стороне хозяев. А я ни на чьей стороне, братец, потому-то мне и тяжко. Приходится самому ломать голову, никто мне не поможет. Как бесцельно, о господи, киснуть тут, рассуждая о том, кто виноват в смерти Поланской — банк, полицейские, Гамза или, может быть, изобретатель машин, которые отнимают или дают людям работу. Поланская мертва, и рассуждениями ее не воскресить».

Заалели облака, зажглась утренняя заря, проголосили петухи, вышло солнце. Ондржей повернулся на другой бок и закрыл рукой глаза — утренний свет раздражал его. Отвернувшись к стене, он натянул одеяло на голову и свернулся калачиком, как в детстве. Эх, погрузиться бы в сон, ничего не знать, забыть то, что было! Ондржея уже клонило ко сну, как вдруг он увидел, что по комнате идет старый Горынек. Идет с палочкой, прихрамывая, — нога у него после пожара в тринадцатом цехе так и не зажила. Старик прошел по комнате нехлебского дома и посмотрел на Ондржея больными, воспаленными, как у угольщика, глазами. Видение исчезло, но Ондржей не успокоился. При чем тут Горынек? С Горынеком был несчастный случай. Кто мог знать, что он там, за огнеупорным занавесом?.. Нет, не надо было вчера пить водку!

Ондржей сбросил одеяло, вскочил, поежившись, и по привычке казмаровского воспитанника пошел принять душ. В ванной он попробовал, как действует ушибленная рука. Ничего, двигать можно. Удовольствие маленькое, но повреждений, видимо, нет. Только не раскисать!

Ондржей стряхнул с себя ночные настроения, душ освежил его. Когда он вернулся из полутемной ванной, комната уже была полна солнца. За окном виднелось голубое небо, по нему бежали белые облака, в привычном свете дня все, казалось, встало на свои места. Ондржей подошел к окну, распахнул его и вдохнул живительную прохладу.

Станислав вдруг резко повернулся и сел на кровати, моргая и словно не соображая, где он. Видимо, он еще не совсем проснулся. Уже одетый, Ондржей подошел к нему и спросил о каком-то пустяке — спичках или ключе. Станислав вытаращил на него глаза, забормотал что-то, лязгнул зубами и вдруг всей тяжестью повис на шее Ондржея.

— Ондра! — закричал он глуховатым голосом, точно во сне: — Какое несчастье! — И он прильнул к Ондржею, как будто хотел утешить его. Никогда они не обнимались, разве что когда еще мальчиками затевали борьбу; Ондржей почувствовал колючую щеку Станислава, тепло его тела, запах волос… ох, это тот запах, он напомнил о рождестве в Нехлебах, о склоненной женской шее плачущей Неллы… какая гадость!

— Ты что? — застеснялся Ондржей, снимая руки товарища со своих плеч. — Приснилось тебе что- нибудь?

Станислав протер глаза и уже осмысленно посмотрел на Ондржея.

— Бр-р-р-р, ну и сон мне приснился!

— О ком, обо мне? Почему ты так меня испугался?

— Да так, ужасный вздор, — уклонялся Станислав.

Ондржей настаивал — расскажи!

— Ну ладно, — сдался Станислав. — Мне снилось, будто я в Татрах, где сейчас лечится Елена, и с твоей матерью случилось… то же, что с Франтишкой Поланской. Я сам при этом не был, но знал об этом, — понимаешь, как бывает во сне. Теперь представь себе мой испуг, когда ты оказался тут, у моей кровати. Я был в ужасе, — ну как я скажу тебе об этом?

— Что привидится, то сон, кто поверит, тот дурен! — отозвался Ондржей одной из своих прибауток,