но увидел лишь один, который тоже уже успел взлететь.
— Михаил Васильевич! — крикнул я в микрофон. — Другие сильно опаздывают со взлетом!
— Не опаздывают, — ответил Водопьянов спокойно, — сейчас в Калугу идут два самолета, остальные отправятся выполнять свое задание ночью. Еще ведь неизвестно, что получится из нашего налета.
Вот, значит, как обстояли дела! Молодец у нас командир дивизии, на первую попытку идет сам, не рискует людьми. Это еще раз подтвердило мое предположение, что бомбежка в дневное время — далеко не детская забава.
Мы взяли курс на Калугу. Под нами, на расстоянии более шести тысяч метров, лежала родная земля.
— Пилоты, не достаточно ли уже высоты? — спросил Штепенко. Несмотря на опасность попасть под огонь зенитных пулеметов и артиллерии, он все же предпочитал бомбить с минимальной высоты.
— Поднимемся еще немного, — сказал Водопьянов, — «базар» ты, надеюсь, найдешь и с большей высоты.
— Холодно стало, — схитрил Штепенко. — Термометр показывает уже тридцать градусов мороза.
— Ничего, — улыбнулся Водопьянов, — мороз как раз кстати, тогда над городом не слишком вспотеешь… Там нас встретят теплей, чем надо.
В отдалении на горизонте можно было заметить светлую извивающуюся ленту — Оку. Приблизившись, мы увидели прямые полосы железных дорог и вьющиеся змейками шоссейные дороги, которые сбегались к реке в отчетливо теперь видный лабиринт улиц. Город Калуга, место назначения.
Бросив взгляд на часы, я увидел, что мы находимся в воздухе немногим более часа. Началось!
— Внизу слева пара истребителей! — предупредил хвостовой стрелок.
— Не упускайте их из виду! — скомандовал Водопьянов. — Когда приблизятся, открывайте огонь!
Немецкие истребители были на три-четыре тысячи метров ниже нас и только набирали высоту. Но что-то их как будто испугало, они совершили крутой разворот и исчезли.
— Ушли. На запад, — доложил стрелок.
— Тем лучше, — обрадовался Штепенко. — Не хватало еще драться с ними над целью… Пилоты, — продолжал он, — на боевой курс заходим с юга. Возьмите на десять градусов левее!
Картина боя днем значительно отличалась от того, что мы видели и испытали раньше. Ночью виден каждый орудийный выстрел, даже пулеметные и автоматные очереди оставляют видимый след, который время от времени пересекается ярко светящимися огненными черточками трассирующих пуль. А днем почти ничего не видно. Лишь маленькое облачко дыма возникает вслед за залпом зенитной батареи, облачко немного побольше — на месте взрыва снаряда.
Такую картину мы наблюдали на северо-востоке от Калуги. И тут же начался «концерт» вокруг нашего самолета. Слева и справа, впереди и сзади, ниже и выше от нас как будто сами собой возникали облака дыма от разрыва зенитных снарядов, напоминающие белые клочья ваты. Когда самолет промчался через одно такое облако, возникшее впереди, в кабину проник едкий запах пороха и держался там некоторое время.
— Портят воздух, — пробурчал Водопьянов.
Но в этот же момент послышался такой звук, будто кто-то бросил в самолет горсть камней. Взрыв снаряда увидели только Штепенко и стрелки, находившиеся в башнях под крыльями. Снаряд разорвался метрах в ста под нами, и осколки прошили алюминиевое покрытие крыльев и фюзеляжа.
Но Саша Штепенко был само спокойствие. Он крутил рычажки и ручки прицельного приспособления и время от времени давал пилотам команды, корректируя курс. Ведь теперь хозяином в самолете был он.
— Восемьдесят градусов вправо!
Облака от взрывов- снарядов становились все гуще. Небо покрылось вокруг «пятнами пантеры», как часто говорили в военное время.
— Еще десять градусов вправо! — скомандовал штурман. — Ложимся на боевой курс! Девяносто градусов вправо!
Когда мы справились с этим, прозвучала команда:
— Два градуса влево! Еще два градуса… Еще два… И в эти тревожные мгновения, когда кругом был сущий ад и на самолет сыпался град осколков, Саша Штепенко не терял ни спокойствия, ни чувства юмора:
— Пилоты, почему вас все время тянет вправо? Три градуса влево!
Справа находились наши, слева — гитлеровцы. Наверное, наш самолет сам рвался к дому.
— Так держать! Открываю бомболюки! — крикнул через некоторое время Штепенко.
Я втайне надеялся, что зенитный «цирк», как это у нас называли, надоел штурману и он пошлет весь запас бомб вниз одним махом. Но не тут-то было!
На этот раз самолет вздрогнул, освобождаясь от бомб, как-то слабее, чем обычно, и сразу послышалась команда Штепенко:
— Пилоты! На второй заход!
Саша оставался верным себе — он не обращал внимания на окружавший нас «цирк»… Нам пришлось еще и еще раз начинать все сначала. Облака дыма от разрывов снарядов вокруг самолета все сгущались. Когда мы уже в третий раз легли на боевой курс, борттехник доложил:
— В третьем моторе упало давление масла.
— Выключите! — скомандовал Водопьянов и добавил: — Саша, кончай уже…
— Сейчас, — ответил тот, — сброшу последние.
Это «сейчас» длилось еще несколько минут. Пришлось прибавить газу, иначе самолет не удержался бы на нужной высоте.
Смрад от взрывов снарядов, стоявший в воздухе, теперь уже постоянно держался в кабине и, несмотря на кислородные маски, назойливо лез в нос.
— Все! Теперь быстро домой, — послышался наконец в наушниках голос Штепенко.
В этот же момент мы накренили самолет на правое крыло и, совершив разворот, легли на обратный курс.
Поскольку сиденья пилотов находились в верхней части самолета, мы почти никогда не видели взрыва бомб на цели. Эта возможность была лишь у штурмана и стрелков. Однако когда Штепенко своим спокойным тоном произнес: «Все в порядке», а стрелки стали шумно обмениваться впечатлениями, не осталось сомнений в том, что цель поражена.
Но на этот раз попали и в нас. Радиоаппаратура вышла из строя. Стрелок, находившийся в башне под левым крылом, доложил, что он видит в пробоину небо… Представление о том, как обстояли дела, мы получили только на родном аэродроме, когда после приземления провели основательный осмотр. Были повреждены третий мотор и радиостанция. Больших и малых пробоин в фюзеляже и крыльях самолета мы насчитали более тридцати…
Поскольку оба самолета, участвовавшие в этом налете, были основательно потрепаны, а самолетов этого типа вообще было мало, «эксперимент Водопьянова» — дневная бомбардировка — остался пока первым и последним.
К тому времени, когда самолеты были отремонтированы и приведены в готовность к бою, Петр Мосалев выздоровел. Так я опять остался без дела.
Фронт по-прежнему был угрожающе близок к Москве. На находящихся в окрестностях города аэродромах сиротливо стояли десятки самолетов. Послать их в бой было нельзя — они требовались для других целей.
После дневной бомбардировки Калуги прошло уже немало томительно скучных дней, и вот однажды утром посыльный разыскал меня и передал приказ явиться в штаб. «Интересно, что случилось», — думал я,
