Павлов: Сведений не имеем.
Министр: Так получите эти сведения!
Павлов: Прямую связь с самолетом установить трудно.
Министр: А вы по кривой!
Павлов: Будет выполнено, товарищ министр.
Опять напомнил о себе свердловский диспетчер – на другое ухо:
– Кольцово, ДСУ…[13]
Павлов: Подождите… Простите, товарищ министр. Я слушаю.
Министр: Выясните: модель самолета, оснащенность навигационной аппаратурой, подготовку экипажа, количество пассажиров, запас топлива. Генеральному докладывали?
Павлов: Не успел.
Министр: Надо успевать.
Павлов: Будет…
Министр: Сам проинформирую, выполняйте свои обязанности. О ходе полета докладывайте через каждые пять минут. При обострении ситуации – немедленно.
Павлов: Слушаюсь.
Положил трубку прямого телефона на место, а селекторного, на котором «сидел» свердловский диспетчер, перебросил на левое ухо, выдернул из кармана ручку, нажал, выбрасывая стержень, на кнопку и стал записывать вопросы министра, разбивая их на две группы – по адресатам, от кого можно получить ответ. Теперь – он знал по опыту – события, приказы и рекомендации будут нарастать как снежный ком, и все будет замыкаться на нем, на руководителе полетов ЦДС. И от того, сумеет ли он в них не утонуть, не запутаться, зависит многое, и прежде всего – безопасность полета и посадка самолета, потерпевшего аварию. Главное в этой обстановке чрезвычайного положения – действовать быстро, но не допускать спешки. И действовать по порядку.
Записал, глянул на «московские» часы и под чертой проставил время получения приказа 22.43.
Самолет, пока выключали двигатели и выводили его из пике, потерял восемьсот метров высоты, и теперь они шли между эшелонами,[14] по-прежнему снижаясь со скоростью пять – шесть метров в секунду. Удержать самолет на заданной диспетчером высоте, в эшелоне, можно было в единственном случае – за счет скорости, однако скорость и без того уже упала на треть, и дальнейшие попытки удержать падающий самолет могли при вести к тому, что он вторично сорвется в пикирование. Поэтому летчики, полагаясь на оперативность колпашевского диспетчера, который должен был для них расчищать все эшелоны до тех пор, пока самолет не зависнет в горизонтальном полете, продолжали снижаться.
Конечно, снижались они, несмотря на нервозно – напряженную обстановку, не вслепую, а с помощью локатора, который Витковский переключил в положение «обзор самолетов», и все же теперь ко всему, что принес с собой отказ двух двигателей, добавилась реальная опасность столкнуться с каким-нибудь самолетом идущим ниже. На таких скоростях, да еще если машины идут встречным курсом, до катастрофы недолго. А в том, что нижние эшелоны заняты, у них не было никаких сомнений: переговоры с диспетчером все самолеты в зоне ведут на одной и той же частоте, и Витковский отлично слышал, как колпашевский диспетчер резким, срывающимся голосом приказывал командирам Илов и «антонов» менять эшелон, курс, одним словом – разгонял их под снижающимся самолетом во все стороны.
Бывают в жизни мгновения, когда чувствуешь бессилие, граничащее с ненавистью к самому себе. Именно такое бессилие испытал Геннадий Осипович в те бесконечно долгие секунды, когда пилоты и механик выключали двигатели, тушили пожар и вытаскивали самолет из пикирования, – он им, как и бортрадист, в эти секунды помочь не мог абсолютно ничем и просидел все это время в каменном оцепенении, не отрывая взгляда от табло «Пожар двигателей» Потом вдруг до его со знания дошло, что они падают («Снижаемся», – одернул он себя) и что уже вошли в зону чужого, встречного эшелона.
Однако первым из них двоих понял, что нужно делать, радист Невьянцев. Иван Иванович в экипаже был самой незаметной фигурой. И по положению – самый младший (хотя по возрасту он шел вторым за Витковским), и по характеру. Но молчаливо – сонный Иван Иванович обладал, тем не менее, завидным для летчика качеством: он никогда не нуждался ни в каких указаниях – ни командира, ни штурмана. Что бы ни потребовалось им – переход на связь со следующим диспетчером, погода по ближайшим портам или передача радиограммы о пассажирах и грузах в порт посадки – у Невьянцева все было готово: рации включены им на нужные частоты, а на блоке автопилота перед механиком всегда лежала пачка листков из блокнота – радиограммы «метео» по всей трассе.
И сейчас едва колпашевский диспетчер подтвердил прием аварийного сообщения – «Вас понял… Принимаю меры», – Иван Иванович, не дожидаясь приказа командира, вытащил из портфеля расписание частот радиостанций, нашел прежде всего Новосибирск, настроился и записал: «Новосибирск, 22.30, 10/10 сл. 60 прибор…»
– Иван! – окликнул его командир. – Сходи в салон, посмотри, не дымим ли. И вообще – чтоб без паники. Понял?
– Понял, – сказал Невьянцев, снял наушники и выбрался из кресла. – Людмиле объяснить?
– Объясни. Но тоже… Понял?
– Понял, – повторил Невьянцев я вышел.
В салонах был только дежурный свет – большинство пассажиров после обеда снова спали. Но некоторые в первом салоне, разбуженные; очевидно, пикированием, теперь с недоумением переговаривались, гадая, что произошло. Особенно бурные дебаты были в первом ряду, однако, прислушавшись, Невьянцев понял, что это шумит тот самый читинский «заяц». И еще Невьянцев понял, что командир правильно послал его, члена экипажа, пройтись сейчас по салонам: он сразу же уловил на себе взгляды проснувшихся и споривших пассажиров и сообразил, что от его поведения зависит, стихнут
