ФРУ АЛЬВИНГ: Разве? (Она хорошо знает ему цену, знает, что он лжет.)
ЭНГСТРАН: Да, так, иной раз... На манер душеспасительных, как это называется. Только я простой человек, неученый – просвети меня Господи – без настоящих понятий... Так я и подумал, раз сам господин пастор тут...
ПАСТОР: Вот видите ли, Энгстран, я должен сначала задать вам один вопрос. Готовы ли вы к такой молитве? Чиста и свободна ли у вас совесть? (Мандерс еще не совсем поддался лицемерной набожности Энгстрана.)
ЭНГСТРАН: Ох, Господи, спаси меня грешного! Куда уж нам говорить о совести.
ПАСТОР: Нет, именно о ней-то нам и нужно поговорить, что же вы мне ответите?
ЭНГСТРАН: Да, совесть – она, конечно, не без греха.
ПАСТОР: Все-таки сознаетесь! Но не угодно ли вам теперь прямо и чистосердечно объяснить мне: как это понять – насчет Регины? (Энгстран всегда утверждал, что Регина его дочь, хотя на самом деле она – незаконная дочь покойного капитана Альвинга. Когда Энгстран женился, ему дали 300 далеров, чтобы он закрыл глаза на эти обстоятельства.)
ФРУ АЛЬВИНГ (поспешно): Пастор Мандерс!
ПАСТОР (успокаивающим тоном): Предоставьте мне?
ЭНГСТРАН: Регины? Господи Иисусе! Как вы меня напугали! (Смотрит на фру Альвинг.) Не стряслось же с нею беды?
ПАСТОР: Надеемся. Но я спрашиваю: кем вам приходится Регина? Вас считают ее отцом... Ну?
ЭНГСТРАН (неуверенно): Да... гм... господину пастору известно, как у нас вышло дело с покойницей Иоанной?
ПАСТОР: Никаких уверток больше, все начистоту! Ваша покойная жена призналась фру Альвинг во всем, прежде чем отошла от места.
ЭНГСТРАН: Ах, чтоб... Все-таки, значит?..
ПАСТОР: Да, вы разоблачены, Энгстран.
ЭНГСТРАН: А она-то клялась и проклинала себя на чем свет стоит...
ПАСТОР: Проклинала?
ЭНГСТРАН: Нет, она только клялась, но всею душой.
ПАСТОР: И вы в течение стольких лет скрывали от меня правду? Скрывали от меня, когда я так безусловно верил вам во всем!
ЭНГСТРАН: Да, видно уж так вышло, делать нечего.
ПАСТОР: Заслужил я это от вас, Энгстран? Не готов ли я был всегда поддержать и словом и делом насколько мог? Отвечайте, да?
ЭНГСТРАН: Да, пожалуй, плохо бы пришлось мне не раз и не два, не будь пастора Мандерса.
ПАСТОР: И вы так мне отплатили? Заставить меня занести неподобающую запись в церковную книгу! Скрывать от меня в течение стольких лет истинную правду! Ваш поступок непростителен, Энгстран, и отныне между нами все кончено.
ЭНГСТРАН (со вздохом): Да, пожалуй, так оно и выходит.
ПАСТОР: А вы разве могли бы что-нибудь сказать в свое оправдание?
ЭНГСТРАН: Да чего ж ей было ходить и благовестить об этом – срамить себя еще пуще? представьте-ка себе, господин пастор, стрясись с вами такое, как с покойной Иоанной...
ПАСТОР: Со мной! (А он позже окажется в столь же постыдном положении. Эта сцена имеет прямое влияние на его будущее поведение. )
ЭНГСТРАН: Господи Иисусе? Да не в аккурат такое? Я хотел сказать, стрясись с пастором что-нибудь такое неладное, за что люди глаза колют, как говорится. Не приходится нашему брату мужчине больно строго судить бедную женщину.
ПАСТОР: Я и не сужу ее. Я вас упрекаю.
ЭНГСТРАН: А дозволено будет задать господину пастору один вопросец?
ПАСТОР: Спрашивайте.
ЭНГСТРАН: Подобает ли человеку поднять павшего?
ПАСТОР: Само собой.
ЭНГСТРАН: И подобает ли человеку держать свое чистосердечное слово?
ПАСТОР: Разумеется, но...
ЭНГСТРАН: Вот как стряслась с ней беда из-за этого англичанина, а может, американца или русского, как их там знать? Так она и перебралась в город. Бедняжка-то спервоначалу отвертывалась было от меня и раз и два, ей все, вишь, красоту подавай, а у меня изъян в ноге. Господин пастор знает, как я раз отважился зайти в танцевальное заведение, где бражничали, да, как говорится, услаждали плоть свою матросы, и хотел обратить их на путь истинный...
ФРУ АЛЬВИНГ (у окна): Гм... (Эта ложь настолько очевидна, что даже фру Альвинг не выдержала.)
ПАСТОР: Знаю, Энгстран. Эти грубияны спустили вас с лестницы. Вы уже рассказывали мне об этом. Ваше увечье делает вам честь. (Мандерс готов проглотить любую ложь, если в ней есть доля благочестия.)
ЭНГСТРАН: Я-то не величаюсь этим, господин пастор. Я только хотел сказать, что она пришла ко мне и призналась, во всем с горючими слезами и скрежетом зубовным, и должен сказать, господин пастор, страсть мне жалко ее стало.
ПАСТОР: Так ли это, Энгстран? Ну, дальше? (Мандерс уже забывает свою злобу и начинается переход.)
ЭНГСТРАН: Ну, я и говорю ей: американец твой гуляет по белу свету. А ты, Иоанна, говорю, пала и потеряла себя. Но Якоб Энгстран, говорю, твердо стоит на ногах. Я то есть, вроде как сказать, притчею с ней говорил, господин пастор.
ПАСТОР: Я понимаю. Продолжайте, продолжайте.
ЭНГСТРАН: Ну вот, я и поднял ее и сочетался с ней законным браком, чтобы люди и не знали, как она там путалась с иностранцами.
ПАСТОР: В этом отношении вы прекрасно поступили. Я не могу только одобрить, что вы согласились взять деньга...
ЭНГСТРАН: Деньги? Я? Ни гроша.
ПАСТОР (вопросительно глядя на фру Альвинг): Однако...
ЭНГСТРАН: Ах да, погодите, вспомнил. У Иоанны, правда, водились какие-то деньжонки. Да о них я и знать не хотел. Я говорил, что это мамон, плата за грех – это дрянное золото... или бумажки – что там было?.. Мы бы их швырнули в лицо американцу, говорю, да. он так и сгиб, пропал за морем, господин пастор.
ПАСТОР: Так ли, добрый мой Энгстран? (Мандерс видимо смягчился. )
ЭНГСТРАН: Да как же! Мы с Иоанной и порешили воспитать на эти деньги ребенка. И так и сделали. И я в каждом, то есть, гроше могу оправдаться.
ПАСТОР: Но это значительно меняет дело.
ЭНГСТРАН: Вот как оно все было, господин пастор. И смею сказать, я был настоящим отцом Регине, сколько сил хватало... Я ведь человек слабый.
ПАСТОР: Ну-ну, дорогой Энгстран...
ЭНГСТРАН: Но, смею сказать, воспитал ребенка и жил с покойницей в любви и согласии, учил ее и держал в повиновении, как сказано в Писании. И никогда мне на ум не вспадало пойти к пастору да похвастаться, что вот, мол, и я раз в жизни сделал доброе дело. Нет, Якоб Энгстран сделает да помалкивает. Оно – что говорить – не так-то часто, пожалуй, это с ним и бывает. И как придешь к пастору, так впору о грехах своих поговорить. Ибо скажу еще раз: совесть-то не без греха.
ПАСТОР: Вашу руку, Якоб Энгстран.
Движение завершилось, полюсами были «злоба» и «прощение», в промежутке – переход. Оба характера совершенно ясны. Энгстран не только лжец, но и настолько же тонкий психолог, насколько Мандерс наивен. Позже, когда Энгстран уйдет, фру Альвинг скажет Мандерсу: «Вы были и останетесь
