Крики с шоссе. Десять секунд, конец. На голову Анны упала сосновая веточка, и укол ее показался Анне смертельным, она в отчаянии глотнула воздух.
Еще минута тишины в небе и криков на шоссе.
— Ну, вот и сказке конец! — сказал Мусек. — Разрешите, графиня, станцуем полонез. Механик, запускайте мотор!
Анна встала, отряхнула с брюк сосновые иглы. Виктор схватил свой рюкзак, но никак не мог закинуть его на спину, у него дрожали руки. Мусек помог ему.
— Здесь, здесь раненая! — кричали на шоссе. Поток еще не сформировался, часть беженцев снова пустилась в путь, остальные медлили, выжидали в поле, не доверяя небу.
— Идемте! — позвал их Мусек. — Не стоит ждать, когда повторится эта неуместная шутка. А наши соседи все еще лежат. Что случилось, мастер, свечи отказали? Карбюратор?
Он шагнул по направлению к ним, нагнулся и замолчал. В его молчании было нечто заставившее Анну тотчас броситься к нему. Механик с женой спокойно лежали в обнимку, ребенок дополз наконец до швейной машины и застыл, положив ручку на блестящий никель. Только красноватые пятнышки пробежали по ним ровненькой стежкой. Женщине с машиной попало в шею — струйка крови. И на буханке пять черных отверстий.
Мусек выпрямился. Анна не узнала его глаз. Они были дикие.
— Ну, погодите же, — прошипел он. — Мы вам отплатим.
22
Танковый корпус Хеппнера, который за два дня — 5 и 6 сентября — разгромил между Петроковом и Томашувом три польские пехотные дивизии, в беспорядке, по одной брошенные против него, после короткого ночного марш-броска замедлил темп, 7 сентября рассеял под Крулевой Волей остатки тринадцатой дивизии и остановился, не зная, что ворота столицы вражеского государства открыты перед ним настежь. Только агентурные данные о панике и бегстве правительства, пришедшие в ночь с четверга на пятницу, побудили Хеппнера ускорить марш. Ранним утром 8 сентября корпус пошел вперед. Четвертая танковая дивизия двигалась вдоль Пилицы, через Нове Място и Гроец, на Гуру-Кальварию, отрезая последнюю связь Варшавы с остатками польских группировок в районе Радома и Скаржиска. Первая танковая дивизия генерала Рейнхардта ударила главными силами через Мщонув прямо на Варшаву; от возможных неожиданностей со стороны отступающей тоже на Варшаву только что разбитой армии «Лодзь» ее прикрывала слева танковая колонна, идущая на Гродиск-Олтажев.
Прикрытая, таким образом, с обеих сторон, главная немецкая колонна, не встречая никакого сопротивления, начала ускорять темп. Утро было ясное, в городишках, через которые проходила колонна, буйно цвели осенние цветы, в танках, идущих в нескольких километрах от авангарда, солдаты открывали тяжелые люки, высовывались наружу, снимали рубашки, загорали и гордо пялили глаза на садики, деревья с румяными яблоками, белые пригородные домики, выглядывавшие из гущи позолоченных листьев, на всю эту беззащитную местность, отданную на их бронированную милость и немилость. Около полудня колонна начала изгибаться у какого-то поворота, и солдаты, сидевшие в передних танках, вдруг замахали руками, закричали, стали оборачиваться, окликать двигавшихся позади, указывая пальцем на какие-то точки на горизонте. Моторы отчаянно ревели на первой скорости, и не сразу можно было понять, что привлекло внимание танкистов. Только когда машины подходили к повороту и из-за деревьев и крыш выглянула далекая башня, а чуть ближе показались контуры низкого, но солидного здания, стал понятен смысл безгласного крика, его повторяли снова и снова. «Варшау, Варшау!» — неслось от танка к танку, от одной пары голых солдат к другой. В передних машинах солдаты натягивали пропотевшие рубашки, носовыми платками стирали с лиц дорожную грязь, готовились к скорой встрече с варшавскими парками, магазинами, ресторанами, девушками.
В то утро Варшава еще не пришла в себя после чудовищной ночи, последовавшей за призывом Умястовского, после тревожного, мрачного вчерашнего дня. В районе Охоты и Воли от домика к домику, через садики уже несколько дней рыли окопы, широкие и крутые, на улицах наваливали груды камней, поставили надолбы и в каждой такой баррикаде оставили проход шириной несколько метров для своих, все еще удиравших из Радома, Петрокова, Лодзи. Солдаты с пулеметами начали занимать позиции, однако их было мало, орудий на Охоте, можно сказать, вообще не было видно, и к тому же потрясение, пережитое минувшей ночью, оказалось настолько сильным, что не верилось, будто здесь всерьез готовятся к обороне. Офицеры, которых обступили бабы с Охоты, настойчиво требуя ответа на вопрос, сдадут или не сдадут Варшаву, отвечали вроде и отрицательно, но тут же принимались разглядывать свои сапоги — не запылились ли, доставали портсигары и долго выбирали сигарету, чтобы была не слишком твердая и не слишком мягкая, призывали к спокойствию и глазели на небо, искали самолеты, нередко, впрочем, появлявшиеся, — словом, делали все что угодно, лишь бы не глядеть женщинам в глаза. Только когда женщины предложили прислать подростков и стариков им на помощь, офицеры возмутились:
— Эй, вы, гражданское население, вы что воображаете? Ступайте стирайте подштанники; война — это наше дело.
Бабы с Охоты качали головами и возвращались домой в еще более подавленном состоянии.
Кравчики особенно тяжело пережили ночь бегства из Варшавы. Этажом выше, на лестнице, на улице не прекращался шум. Уходившие всю ночь окликали и звали друг друга, и каждый их возглас горестно напоминал Игнацию о его немощности. Спокойствие, воцарившееся под утро, было хуже самого страшного налета, оно словно предвещало смерть, предсмертную неподвижность этого любимого — только теперь он понял, как сильно его любит, — единственного города.
Невозможность бегства, беспомощное ожидание оказалось тем более тягостным, что за последние дни на Охоте началось какое-то брожение. Дружины ПВО после памятного налета сломили упорство Паенцкого и устроили в его доме убежище для женщин и детей всей улицы. Паенцкий даже не очень протестовал, на него подействовали рассказы о том, как неподалеку обвалился дом и в подвале погибло более двадцати человек. Потом Геня вместе с другими женщинами «застукала» Рачкевича: он прятал крупу, а сахар продавал только «хорошим» покупателям за «хорошую» доплату. Разразился большой скандал. Правда, постовой полицейский защищал Рачкевича от кулаков и ногтей возмущенных женщин, но главное обвинение отвести не смог, Рачкевичу пришлось вытащить наверх мешки с крупой и продавать по старой цене. Ободренные этими мелкими успехами, зашевелились местные рабочие с фабрик, женщины, молодежь. Из других кварталов приходили еще более благоприятные вести. На Воле и на Праге возникали рабочие батальоны. Кравчик кричал на Драпалу, требовал, чтобы и они начали действовать. Драпала соглашался, хотя до сих пор ничего не сделал. В общем, чувствовалось, что голос рабочего класса становится все более внушительным; судить об этом можно было хотя бы по поведению полиции — она притихла и не отваживалась задирать нос, что позволяла себе еще в августе.
И как раз в этот момент наступила та страшная ночь. Утром Геня сообщила мужу первые итоги — из соседних квартир ушло человек пятьдесят, Енчмык, Антек Нарембский, даже сын Драпалы. Кроме старого Драпалы, в их доме не осталось ни одного мужчины, если не считать Эдисона, ну и самого Кравчика. Офицеры, к которым приставали бабы, посоветовали им заняться стиркой. Кравчика интересовали подробности, тон, голоса офицеров.
— Дадут тягу! — уверенно заявил он.
Геня была того же мнения. Она проклинала их, она молилась.
День, сменивший эту ночь, начался мрачно, словно после похорон. Гене не сиделось на месте, она вскакивала, подбегала к окну, любой шум на улице пугал ее; быть может, уже пришли немцы. Старуха Нарембская, проводившая ночью последнего своего сына, заглянула к Кравчикам. В руке она держала сверточек. Старуха вызвала Геню на кухню и сказала, что Антек должен был сегодня отнести в тюрьму передачу кому-то из товарищей Стасика. Ей это не по силам, слишком далеко…
Геня замахала руками: в любой момент могут явиться немцы. Игнация одного оставить нельзя. Впрочем, арестантов, наверно, тоже из тюрьмы погнали. Старуха огорчилась, Гене стало стыдно, и она взяла пакет. Ее пугало только, как на это посмотрит Игнаций, но он даже обрадовался.
